Тайна - [21]

– Что за работа? – Мама сняла туфли, она всегда первым делом снимает туфли. В руке она держала листовки и конверты, которые вынула из почтового ящика. В том числе – письмо из больницы Линкольна. Мама не вскрыла конверт, а просто бросила его на стол вместе с остальной почтой, и я обрадовался. – Чья это собака? Какая хорошенькая. – И мама негромко включила радио.

– Я нянчусь с собаками, пока их хозяева в отпуске, – объяснил я по-английски, потому что мама говорит на обоих языках, в зависимости от настроения, и иногда мешает английские слова с испанскими.

– С собаками не нянчатся, нянчатся с детьми, – сказала мама. – И сколько тебе заплатят?

Я назвал родителям цифру, которую велел мне говорить Сальвадор.

– Долларов пятьсот!

Отец присвистнул. По радио пел Леонардо Фавио.

– Даже не верится, – заметила мама и подпела Фавио. – Ты нашел работу, тебе повезло. Очень хорошо.

– Мама, богатые blanquitos[62] из Верхнего Ист-Сайда обожают своих собак и предпочитают заплатить мне, чтобы я о них заботился, чем сдавать их в собачью гостиницу. Вот они мне и платят.

– Está bien[63]. – И мама наконец поцеловала меня в макушку в знак приветствия.

Папа уже приготовил все к ужину. Отец готовил, но тарелок не касался. Все началось несколько лет назад, когда мать убиралась, а отец предложил помочь. Папа так плохо мыл посуду, что маме приходилось потом перемывать, и она сказала: «Лучшая помощь – это когда мужчина вообще не берется помогать». Отцу это не понравилось, и он ответил: «С этого дня я буду готовить, а посуду ты уж мой сама». А однажды, прямо перед ужином, когда родители думали, что я их не слышу, отец сказал маме – по-испански: «Я хочу, чтобы ты надела свою рабочую форму и так подала мне ужин». Мама ответила, что она прачка в больнице, а не французская горничная. А отец сказал, что взял в кладовке один из ее рабочих халатов и укоротил его и пусть мама ставит тарелки, нарядившись в коротенький халатик. В тот день свершилось чудо: мама дала мне пять долларов и велела пойти купить пиццу. А они пока побудут вдвоем. Так и повелось. Мой отец-эквадорец готовил, а мама-пуэрториканка подавала на стол.

– Раз ты нашел работу, значит, поможешь мне оплачивать счета, – сказала мама, раскладывая приборы и подпевая Леонардо Фавио. Оба они пели про женщину, которая услышит песню и, зачарованная, станет плакать, но не вернется вовремя, не вернется к своей любви.

Папа приготовил бобы с рисом и что-то, что пахло как chuletas[64].

– И смотри, чтобы она не лаяла и не будила меня. – Мама расставила тарелки.

– Я просто должен три дня кормить ее и выгуливать трижды в день. – Сальвадор сказал мне, что примерно столько времени проходит, пока хозяева обзвонят все конторы вроде Общества против жестокого обращения с животными и полицейские участки и начнут наконец расклеивать объявления о вознаграждении. – Она будет жить у меня в комнате, я буду ее выгуливать до и после школы. Не вопрос.

– ’Tá lindo[65]. – Мама посмотрела на собаку, и та умильно тявкнула.

– Страна мотов и транжир. – Отец сел за стол и недоверчиво покачал головой. – В Эквадоре никому в голову бы не пришло платить мальчишке, чтобы он нянчился с собакой.

– Помолчи, Сильвио. Слава Иегове, наш сын нашел работу.

– Страна мотов и транжир, – повторил отец.

No puedo enfrentar esta realidad / De no verte más, de mi soledad…[66]

– Я тебе рассказывала, что учинил твой отец, когда мы только-только поженились?

– Рассказывала не один раз, – сказал я, хотя знал, что мама все равно расскажет снова.

– Твой отец пошел в супермаркет и воротился уж такой радостный, он-де напал на золотую жилу. И говорит: «Я на доллар купил десять банок консервов из тунца. Десять банок, какая экономия, нам этого тунца на неделю хватит». – Мама изо всех сил сдерживала смех. – А я ему: «Да это же кошачьи консервы, дурачок».

– А я откуда знал? – стал оправдываться отец. – Откуда я знал? Я тогда жил в Америке всего несколько недель! Мне в голову не приходило, что еду кошкам можно покупать. Кому в Эквадоре придет в голову покупать кошкам еду? Там кошки подбирают всякие объедки. – Но мама уже безудержно смеялась, и собачке это понравилось. Пес запрыгнул ей на колени и стал лаять, чтобы привлечь мамино внимание. Собака явно не слишком скучала по своим хозяевам, лишь бы ее кормили, выгуливали и холили.

– А то, что на банке нарисована кошка, тебе ни о чем не говорило? – Мама рассмеялась еще громче.

– Я думал, это торговый знак. – Отец пожал плечами. – Во всяком случае, Эквадор – это не колония Соединенных Штатов, у нас независимая страна.

– Не начинай, – раздраженно сказала мама и сделала радио погромче, чтобы не пришлось затыкать отца самой.

– Вернусь минут через десять. – Я пристегнул поводок.

Отец, услышав, что я собрался уходить, сделал радио потише, до шепота, и, словно извиняясь, спросил маму:

– Ты не наденешь форму прачки, чтобы подать мне ужин?

Я глубоко вздохнул и отправился выгуливать собачку, которая должна была сблизить меня с Таиной. Мама, напевая, отправилась переодеваться.

Песнь вторая

Проснувшись, я зевнул и с какой-то естественной уверенностью обхватил себя. Таина принимает душ и поет – такой образ явился мне, едва я проснулся. Я улыбался, счастливый, и представлял себе живот Таины и как шампунь пеной стекает по ее телу. Меня там не было, я ничего не делал с Таиной. Только, растянувшись на кровати, созерцал очертания ее нагого тела на потолке. Они были как белая тень, как тень Таины, выглядывающей в окно. Потом я вспомнил те немногие дни, когда слышал ее голос, и мне показалось, что она у меня в комнате и поет. Меня тряхнуло, как от электрического разряда. Восхитительные искры полетели вверх. Я не испытывал ни стыда, ни сожаления. Поднявшись, я нашел на полу носок и вытерся. Потом полез в комод за чистым бельем и обнаружил в ящике, на самом видном месте, журнал «Сторожевая башня»