Тайна исповеди - [32]

Димон, хоть был уже в штатском, смотрел на девок всё еще голодными солдатскими глазами.

— Давай с ними познакомимся, — горячо прошептал он, придвинувшись к моему уху.

— Да ну их!

— Хорошо тебе… Ты — студент. Тебе все дают. В общаге. А я… Томился там в лесу два года. Иногда думал — изнасилую старушку-повариху, а после застрелюсь. Тебе не понять, какой это ебаный кошмар… Когда все время про баб думаешь…

— Ну, так подойди к ним и познакомься.

— Я не могу. Мне страшно. Мне кажется, они засмеются и просто прогонят меня. Давай ты, а?

— Ну хорошо! — мне таки стало стыдно, что я черство отнесся к больной теме, к страданиям своего друга. — А как будем делить? Мне — темненькую! (Я тогда, на том этапе своей сексуальной эволюции, признавал только блондинок, ну, на худой конец, пергидрольных, и хотел для разнообразия обратить внимание на чуждую мне масть.)

— Вот и хорошо! Мне как раз светленькая глянулась.

Как потом выяснилось, «глянулась» — это было не то слово ваще. Потом — когда уже было поздно.

Я встал, подошел к девичьему столику и что-то такое там говорил, импровизировал, удачно — мне даже удалось этих подруг рассмешить, а это означало, что — дадут! Так что я позвал их к нам за стол, они переглянулись — и встали! И пошли! Я нес за ними их стаканы и расставил их так, чтоб блондинкина тара была рядом с моей, а ее подружка чтоб присела к моему другу, раз уж мы их так поделили. Как Сталин с Гитлером — Польшу. Но «бабы — дуры», как мы шутили тогда, при том что на самом деле они казались нам мудрыми и знающими про жизнь всё, что надо, не зря ж они смотрели на нас пренебрежительно, свысока, как на детей — так вот они рассудили по-своему, и это было, как мы все поняли потом, страшной ошибкой. Которую невозможно было исправить. Крах! Титаник! Темненькая, значит, подсела к Димону, с тем чтоб через полчаса глянуть на часы, сделать большие глаза, подхватиться и убежать. А оставшаяся, светленькая, придвинулась ко мне и стала демонстрировать манеры, прекрасно нам известные — по кинолентам, разумеется.

Всё это на «вы», простите-извините, ах, ох. Как раз то, чего нам и надо было. После эта шелуха слетела, Инга оказалась хуторской девкой — простой, вот примерно как мы. Но тот флер экзотики и светских манер продержался какое-то время и развлекал нас, скифов, азиатов.

Надо сказать, что я с самого начала деликатно пытался спихнуть Ингу моему другу, которому она была нужней и казалась ему совершенно прекрасной — после заточения среди примитивных солдафонов, от которых несло протухшим потом, баня ж не чаще раза в неделю.

Мы ближе к ночи расстались с новой подружкой, с тем чтоб назавтра с утра пораньше встретиться с ней в этой ее Европе. Так и вышло. Инга показывала нам всякие модные места в городе, выпивала с нами, закусывала, вздыхала, делала умное и грустное лицо, рассказывала что-то со своим тяжелым акцентом, который, впрочем, в совке тогда казался сексуальным, учила нас каким-то латышским словам и даже, насколько я помню, читала (чужие) стихи, которых потом было немало в ее письмах. Так прошло еще два или три дня, мы пропили все деньги, оставив заначку на билеты. И со всей неизбежностью — какие уж заграницы без финансов! — засобирались обратно в Россию.

Димону было страшно подумать, что его красавица, которая по глупости цеплялась за меня, пропадет из виду, потеряется в жизни, и он стал ее звать в Москву, вот прям сейчас, с нами. В Москву — это значило ко мне в общагу, куда гостям надо было как-то протыриваться, по чужим пропускам, и там раскидываться по матрасам и раскладушкам, — это никого не смущало, впрочем.

Мы поехали поездом, из экономии, по пути выпивали, всё глубже впадая в романтическое, романическое настроение, в струю если не алкоголизма, так пьянства. Инга всё еще оставалась для нас этакой европейской штучкой со светскими манерами, я даже боялся высказываться при ней матом, который она, впрочем, попервах не понимала, — а от кого ж ей было его pick up, от профессоров университетских, что ли?

По приезде в столицу Инга решительно и вроде даже окончательно отвергла моего влюбленного друга, а затем, когда все напились, взяла ситуацию в свои руки и под декламацию стихов и пение Дассена склонила меня к самому худшему. Я не смог отказать даме, в молодости такое мне не давалось. Перед другом было, конечно, неловко, но он махал руками — «дурак, ты что такое выдумываешь, давай вперед, не обращай внимания!» Ну и что было с ней делать при таком раскладе? Баба — это добыча, ценная причем. В самом деле, не выгонять же ее было! Горько думать про всё это сейчас, после всего. Ну вот зачем она так всё повернула? Человек с нее пылинки сдувал, но ей было плевать, а вот подай ей веселого парня, который не делал из этого знакомства никакой истории. И даже не собирался. Чем меньше женщину мы любим и проч. Максимум, что я видел в ней — экзотическую как бы иностранку, пусть манерную, но зато статусную. Как же, как же — иностранность ценилась. Импорт! Дефицит! Кажется, мне даже завидовали — о, урвал, ничего себе, баловень судьбы! Марина Влади, чуть ли не.

Я ездил к ней то и дело в ее Ригу, которая днем была для меня древними камнями Европы, а ближе к ночи — бедной совецкой общагой, маленькая комнатка на четверых, ну и что, плевать. Мы пили там под жареную картошку местный «Аллажу кимелис», переслащенный тминовый ликер. Про который они там вдохновенно врали, что его пьет английская королева. Ну, подумаешь, ликер тот был противный, да что с того? Тогда любая выпивка считалась подарком судьбы. Дешево, градус какой-то есть — ну и прекрасно.