Тайна исповеди - [3]

Так вот, дети играют в войну, обычное дело, и я мысленно сражался бок о бок с любимым дедом: в том виртуале справедливость была восстановлена, и мы оба из маузеров били контру. Я перестрелял тыщи белых офицеров! В своих чистых детских мечтах о щастье для всех, примерно как у Стругацких. Это было приятно и просто. После полного решения белого вопроса щастье всё еще не наставало, в рамках той моей концепции. Мне, мальчиковому и самоотверженному, еще предстояло — так я мечтал — расстреливать спекулянтов и кулаков и просто тупых мещан, которые не верят мне на слово, не осознают, что надо всё бросить и строить светлое будущее по правильному сценарию, а он давно известен и обсуждению не подлежит. Правда, это всё было как в кино, где много красивой, меткой (когда наши по злодеям) и бездарной (когда мерзкий враг по нам, кстати, mrziti — это на хорватском и сербском значит «ненавидеть») стрельбы — но потом непонятно, кто и как закапывает многочисленные трупы, — в братские могилы их, что ли, сваливали?

Необычайно редко в кинематографе хоронят убитых, а если могилу для симпатичного дружественного трупа и роют, то за две или три минуты, причем даже и саперной лопаткой, что выглядит правдоподобно только для людей, ни разу не выезжавших в шабашку на земляные работы. По похожей схеме через минуту после первого поцелуя у красавца и красавицы появляется малыш. Как всё у них там легко! Быстро сказка сказывается… Никто не елозит долго и скучно в койке и не блюет мучительно, одной рукой держась за унитаз и другой придерживая пузо, боясь выкидыша. Всё — ложь. Примитивная картинка Вселенной. Войны и любовь примерно так и показываются простодушному зрителю, а он и рад верить. Значит, всё правильно, так надо!

Война и любовь, герой и красавица, щастье и красота — если это выкинуть из жизни и из головы, то что останется, кроме унылого долга и скучных обязанностей?

Красавица — первая, причем не в плане рейтинга, а чисто хронологически — появилась у меня позже, ну, чуть позже, чем я полюбил деда.

С какого времени я помню его? В какой именно момент началась запись информации на жесткий диск? Когда это всё включилось? Когда комп загрузился и на экране появилась картинка со словом «Привет»?

Я еще не мог говорить, а только смотрел и слушал — точнее, до меня долетали какие-то звуки. Я замечательно помню — глядя снизу вверх, так это и осталось на всю оставшуюся жизнь, — узкое лицо деда, вполне еще молодого парня, с короткими седыми волосами без намека на плешь (до самой смерти так и было), только залысины по бокам, лоб не низкий и не сильно высокий, спокойные ясные глаза. На нем — одежда лягушечьего цвета, точней, жабьего, его теперь можно описать иначе — хаки (который, видно, так въелся в его жизнь, что не было смысла его корчевать, да и незачем): не френч, но того же покроя — некий мягкий, это я прекрасно помню, что мягкий, не байковый, но покрепче, поплотней, растекающийся по телу, а не жестко сидящий пиджак — как бы верх пижамы, больничной пижамы. Очень, очень военный цвет, как в фильмах, из которых я какие-то к тому моменту уже видел, радостно следя за деяниями своих, фанатея от них — и ненавидя чужих злых. Это первое, что объясняют взрослые своим сыновьям: вот, есть чужие, которых надо убивать. Как так — убивать? Кино-то игровое, в нем дяди валяют дурака. Это большие так говорят, а дети-то видят, как человек превращается в страшный труп, и папа с мамой довольны, всё правильно, так надо, сынок. И мальчонка с молоком матери, а, уже без молока, он уже отнят от груди — впитывает, прошло 50 с лишним лет, почти 60, а первая — или, может, вторая, третья запись — не стерлась, она отчетливо читается: «Убей всех плохих!»

Дед на первых страницах моей жизни. Мы с ним в саду, на участке у его домика. Стоим у низкого, серого от непогоды редкого штакетника на границе владений, и дед говорит соседу, тоже старику, который курит папироску, стоя на своей земле:

— Цэмиколын цэмиколын цэмиколын.

Эти звуки повторялись после не раз, когда подходили другие люди, чужие, которых я прежде не видел — но вроде хорошие, раз дед не убивал их, как это делают обычно со злыми людьми. В кино, по крайней мере. Что это за непонятные звуки? Наверно, они про меня, раз дед кивает в мою сторону. Сосед-старик смотрит на меня и улыбается. Значит, я — правильный человек. У меня всё в порядке. Я доволен собой и жизнью.

Мне только было непонятно тогда, что это означало следующее: «А це — Миколин». (Ну или «Цэ — Мыколын».)

Я тогда еще не умел не то что читать, но даже и говорить. А когда ж я взялся за чтение? Сам не помню, а спросить уж некого. В два года, в три? В четыре? Я, кажется, не был вундеркиндом, я — такой, скорей, как я теперь это вижу, переученный, переформатированный — не полностью, но как-то, до какой-то степени — аутист, который при необходимости может имитировать общительность и, когда надо, выступать в амплуа рубахи-парня.

Мыкола — так дед звал человека, который иногда играл со мной и водил гулять. Он был тоже огромный и старый, но как-то легче, легковесней, проще, наивней. Через какое-то время, не сразу, я понял, что это мой отец. Он Мыкола — а я, значит, Мыколын.