Тайна исповеди - [14]

Негодованию моему не было предела. Я громко ругался сквозь слезы, матом, призывая на головы виновных в этом злодеянии, предателей фактически, ужасные наказания, и сам готов был их перестрелять. Измена созрела в наших рядах!

Эта фуражка много значила для меня, родителям же она дико не нравилась. Наверно, как-то она им напоминала про войну, пережитую в детстве, про солдатчину, про ремесленные училища и прочую казенную жуть — а они играли в современную городскую интеллигенцию. Как в итальянском тогдашнем ч/б кино. Шла же оттепель, и тогда, в 60-е, некоторые тоже, вот как мы сейчас, думали, что страна со дня на день заживет по-людски. В каждом доме, ну, во многих, на стене в рамке висел бородатый Хемингуэй в рыбацком свитере и какая-никакая черно-белая Софи Лорен, так что и интеллектуалам, и интеллектуалкам, особенно в первом поколении, было с кого брать пример, кому подражать хоть в чем-то. Ремарк тогда был к нам запущен, с картинками западной жизни, — его позволили потому, что он числился по антифа-ведомству.

И вот на этой волне родители заставляли меня носить берет! Отвратительный, девчачий, позорный, подсмотренный ими, видно, в каких-то французских монохромных лентах типа «новой волны». Это было унизительно, конечно. Напяливать на себя такую дрянь, когда есть твердая мужская боевая фуражка! Которая была очень уместна в реконструкции разных мелких боев Второй мировой: я был что твой Гиркин — и да, я мечтал, кстати, об усах, эх, быстрей бы они выросли! В отличие от Гиркина, я играл не в Первую мировую, невнятную и слабо связанную с нашим совецким мифом и совковым миром, — но во Вторую, которая была физически ближе, понятней, памятней, живых свидетелей которой полно было вокруг и на которую мы так бездарно и глупо, и трагично опоздали, и это было несправедливостью жуткой, до слез обидной.

Фуражку ровно такого же фасона в юные годы носил дед! Он в ней, такой военной, с черным блестящим козырьком (на боку же у него кобура с, насколько это можно рассмотреть, наганом), на стариной фотке — что-то долетело до нас из тьмы времен и веков, из далекого прошлого.

Беретом тем меня пытали тонко и изощренно. Я шел на улицу, к примеру, вечером — жечь с ребятами костер.

— Костер! Вот еще… Ничего в этом хорошего. Незачем оно.

— Да как же без костра? — мне было не понятно, зачем пренебрегать костром, который всегда разжигается замечательными людьми в какой-нибудь роскошной обстановке, к примеру, в тайной пещере разбойниками, на привале, или разведчиками, которые идут в тыл врага, или просто солдатами в походе, — ну, что-то в таком духе. Но, похоже, родителям вся эта военно-коммунистическая романтика осточертела давным-давно, их тянуло к модному трехногому журнальному столику (про такие мы отродясь не слыхали, а знали только столы кухонные!), на котором лежит пара польских, то есть почти совсем западных, журналов с картинками из чужой сладкой жизни. Кстати, феллиниевская Dolce vita, которая вышла в, чтоб не соврать, 1959-м и была роскошной сказкой для взрослых мечтателей, — вполне достоверно описывала нашу русскую жизнь, ну, какой та стала всего-то 40 лет спустя, лаг был именно такой. В 1999-м у нас были те же, ну почти те же презентации с фуршетами (мы приблизительно так в 70-е стоя пили в чужих подъездах, пили совецкий портвейн, закусывая его чем-то компактным, чаще — плавленым сырком), строгие светские дамы и бляцкого вида модели, итальянские костюмы, автомобили, купленные запросто, без профкомовской очереди, строительный бум, и так же, почти так же запросто, мы между делом заходили в рестораны, не коррумпируя швейцара трехрублевкой, как это было заведено при старом режиме.

Сорок лет — исторически ничтожно малый срок, таки да! (Прям, не к ночи будь сказано, Моисей какой-то, еврейский такой Сусанин.) В 60-е та итальянская легкость бытия казалась фантастической и несбыточной, невозможной у нас ни-ког-да… Мало ли чего наврут в кино! Но что-то, как ни странно, сбылось. И наши постаревшие, у кого еще к тому времени были живые, родители могли наблюдать за нашей светской жизнью online и даже давали себя затащить в ресторан иногда.

Значит, старшее поколение тянулось к западной мечте, а я норовил сбежать к хулиганам жечь как бы военный костер, надвинув на лоб свою школьную, но в моих мыслях вполне себе офицерскую фуражку. И вот старшие по-иезуитски ставили меня перед мучительным выбором: если костер — тогда в берете, а в фуражке — так к костру не подходи.

— И не вздумай хитрить, мы всё видим с балкона, будем держать тебя под контролем!

Даром что у них не было бинокля, думал я, вспоминая про свою мечту — выменять у соседа его театральный на всё что угодно из моего, из нашего домашнего имущества. Жалкий театральный бинокль в игре вполне б сошел за суровый военный, но это так и не сбылось, никогда — ни в те годы, ни после. У меня разрывалось сердце — хотелось же, чтоб и фуражка, и костер, всё сразу, в одном флаконе. Выбор был мучительным, я делал его со слезами отчаяния. Впрочем, иногда мне удавалось взять от жизни всё — и избежать наказания за эту жадность.