Тайна двойного убийства - [26]

Таня опередила намерения капитана. Легко выпрыгнув из машины, она быстро, почти бегом направилась к проходной. Антон закричал ей вслед, забыв, что она не услышит, и бросился за ней, но догнать не успел. Таня была уже у коричневой красавицы "Лады", уронила руки на капот и торжествующе оглянулась. Растерянный Шершевич вернулся от проходной, молча наблюдая за происходящим.

— Спросите, это зеленая машина? — попросил Антон подошедшую переводчицу, уже обо всем догадавшись.

— Да, это зеленые "Жигули”, на которых уехала Любарская. Машина приезжала к ней не один раз, — перевела та резкие жесты Тани, и глухонемая энергично кивала, следя за губами переводчицы.

Не найдя под рукой ничего лучшего, Антон показал на коричневую сумку переводчицы:

— Какой это цвет?

— Зеленый, — озадаченно перевела женщина Танин быстрый, без раздумий, ответ.

Вот оно что. Бедная Таня путала цвета. Коричневую машину считала зеленой! Добросовестно заблуждалась — так это называется в следственной практике.

Капитан Волна посмотрел на Шершевича и встретился с его непонимающими глазами. Короткие бровки директора тоже выражали недоумение. Антон перевел взгляд на машину. Н-да. Фары-то ничего себе, под стать машине… Мощнейшие фары… Такие ослепить могут запросто. "Но это не доказательство”, — одернул себя Антон.

ГЛАВА 12

Паршин, когда его ввели в кабинет, показался мне еще меньше, чем накануне. Мешковатый костюм совсем обвис, лицо серое, помятое, под толстыми стеклами очков в большой оправе казались еще больше набрякшие водянистые валики под глазами. Видок у Паршина был не разбойничий, нет.

Опять дрогнуло мое сердце, забыв неприязнь. Вообще-то не принято следователям говорить о жалости, старательно изгоняется это слово из нашего лексикона. Неизвестно, с чьей легкой руки считается, что не место жалости там, где преступление.

А я избавиться от этого чувства не могу. Много лет работала, казалось, уж и привычка должна действовать, но нет. То и дело посещает меня жалость. Мне кажется, что она и помогает, не дает успокоиться, побуждает к действию, к поиску, к постоянным сомнениям и терзаниям. Страшно раздражают супермены, играющие людскими судьбами бесстрастно, а значит, безжалостно. Да, многое нам дано, но многое и спросится.

Не могу равнодушно отнестись, например, к аресту. Знаю, что иногда надо, даже необходимо лишить человека свободы, и делаю это. Но живет сострадание к судьбе, к жизни, которой человек распоряжается порой так неразумно, так расточительно, словно в запасе у него несколько этих жизней. А оказывается — одна.

За всю свою практику мне не случалось видеть, чтобы человеку был безразличен арест. Самый матерый преступник, когда его лишают свободы, начинает, если не открыто, то где-то там, внутри себя, оплакивать утрату свободы. Разные это слезы: отчаяния, злобы, раскаяния — в зависимости от его возможностей и морали, но я чувствую их. Моя работа дает мне необычную возможность проследить судьбу человека с трагического финала, иногда, увы, — от последней черты, от смерти.

Я раскручиваю события, словно на катушку обратной перемотки, и вижу, как нагромождаются детали, события, влияния, как воздействует на человека все, что называется жизнью. Так страшно и больно становится, что схватила бы за руки того, кто зовется сегодня или жертвой, или преступником, крикнула бы громко, во весь голос: вот здесь — стой, не надо, не делай этого, остановись! Поздно. Мой крик уже опоздал. Дело сделано.

Вот и существует жалость — незаконнорожденное дитя моей суровой профессии. И постоянно заставляет думать: где, когда и кто должен был выполнить то, что я опоздала сделать? Что должна сделать я, чтобы после меня, после моей работы и жизни у других не возникло такое же чувство к затронутой мною судьбе.

Итак, Паршин.

Присел на краешек стула, опустил руки между колен, так что длинные рукава пиджака закрыли пальцы. На меня не смотрит, уставился вниз.

Не поднимая глаз, отвечает на первые формальные вопросы.

А теперь по существу.

— Начнем с конца, — говорю я, и он покорно кивает, но молчит.

Понимаю, ждет наводящих вопросов. Пожалуйста. Что-что, а вопросы у меня есть.

— Расскажите о ночных событиях, — предлагаю, — что, кто и зачем, классические вопросы для юриста.

Паршин поднял голову.

Смотрел затравленно и обреченно, так что опять шевельнулась моя жалость.

Вот он, последний край. Пришел час ответа. И совсем немаловажно, как его встретит тот, кто оступился. Жизнь-то, конечно, одна, но дает человеку множество возможностей прожить ее и так, и эдак, наверное, и в этом тоже заключается великое ее милосердие.

Как воспользуется Паршин этим милосердием? Поставит точку на прошлом и попытается начать жизнь сначала? Или она уже состоялась, его неразумная жизнь, и другого ей не дано?

Юрисконсульт, кажется, уловил мои раздумья, щуплые плечи поежились под пиджаком.

— Виноват я, — выдавил он, наконец, — виноват больше всех и отвечу.

— Ну, зачем так глобально. Давайте конкретнее: что вывозили ночью?

— Автодетали, конечно, — ответил он, — вы же знаете. На складе Лазуткина скопился неучтенный дефицит. Они договорились с Гусенковым, это водитель, тот, что задержан вместе со мной, до инвентаризации убрать детали. Ночью Лазуткин с Гусенковым загрузили машину, а я сопровождал ее, но…