Тайна аббата Соньера - [55]

Их глаза встречаются. Во взгляде Беранже бушуют неудовлетворенные страсти, заблуждения, ошибки и та животная сила, которая так часто пренебрегает душевными порывами. Аббат смотрит в глаза Эммы, таинственные, как поверхность пруда во тьме, полные странного чувства, у которого нет названия. Он наклоняется и целует ее руку.

— Беранже Соньер, к вашим услугам, — говорит он.

— Эмма Кальве.

— Я видел, как вы пели сегодня вечером в «Опера-Комик», вы великолепны.

— Еще один поклонник! — восклицает «дорогой Жан». — Не тратьте себя на похвалы, месье, у нее не будет от этого лучшего мнения о себе.

— Но, дорогой Жан, вам принадлежит право открыть формулу, которая бы смогла заставить поверить меня в мой талант. Не писали ли вы мне: «Очень дорогая подруга, ваша грациозность была восхитительна, волнующа и чувственна. Природа оказалась к вам щедра. Она вас одарила всем: красотой, голосом, в вас ощущается сама жизнь. Однако вы смогли затмить все огни, вы пели и играли так, как рисовал Гойя»[32]. Я хочу еще лучше.

— У вас слишком большой аппетит, моя дорогая, я отдаю свое перо другому… Ну, вот Жюлю, например.

Все взгляды обратились к тому, на кого он только что указал: незнакомец, которого ревнует Беранже, Жюль Буа.

— В конце этого века, — говорит он, — когда мы влачимся с нашими приключениями, нашими страхами, нашими врагами, Эмма озаряет нас нежностью и отвагой. Благодаря ей мы должны черпать энтузиазм, который дает силу писать, рисовать и любить. У нас пропала бы всякая надежда, если бы ей пришлось бросить петь.

— А я запрещаю тебе упоминать об этом фатальном дне, — заходит еще дальше Дебюсси.

Беранже слушает, как мужчины рассыпаются в похвалах. Как его слова «вы были великолепны» кажутся ему пресными по сравнению с их высказываниями. Говорит он или нет, от этого ничего не меняется, между людьми, пленяющими друг друга, существует некий тайный код, который не нуждается в словах, но как постичь его? Эмма, кажется, хочет спастись от его жгучих глаз. Он не осмеливается улыбнуться, испуганный от одной лишь мысли о том, что добьется от нее только холодной снисходительности.

Постепенно в гостиной устанавливается тишина, свидетельствующая об апатии умов, измотанных дискуссиями и усталостью. С ничего не выражающими лицами присутствующие очень внимательно изучают пустой стакан, умирающий огонь, шар с узорами какой-нибудь лампы, символическую композицию Холдера, затерявшуюся на одной из стен. После того как она исчерпала всю жизненную силу своего взгляда на Дебюсси, Камилла с чувством освобождения прокладывает себе путь к входной двери и исчезает. Вилли, Лоис и несколько других следуют ее примеру, завершая церемониал прощаний новыми приглашениями. Вся толпа устремляется на лестницу к улице, с которой до Беранже доносятся ослабевающие звуки шагов и голосов. Он все еще стоит лицом к Эмме, сидящей в одиночестве на диване. Жюль присоединился к Дебюсси в его рабочем кабинете, Габриэль и какая-то женщина в возрасте ведут доверительную беседу под широко раскинувшимся растением, трое мужчин вдруг живо начинают обсуждать процесс по делу Панамы, коррупцию парламентариев и вероятное осуждение бывшего министра общественных работ Байо.

— Вы представляете себе! — восклицает один из них. — Он признался, что получил чек на триста семьдесят пять тысяч франков.

— Он не один из этих «получателей чеков». Достаточно взглянуть на журналистов. Говорят о незаконном присвоении двенадцати миллионов из двадцати двух, выделенных на рекламную кампанию Панамского канала.

И их понесло дальше. Они упоминают об отставке министра Рибо, о предательстве Фрейсине и Лубе, о реванше буланжистов и беспокоящем подъеме рабочего движения. Потом речь снова заходит о деньгах, и они пытаются оценить капиталы магнатов индустрии.

— Вы интересуетесь делами бизнеса, месье? — вдруг резко спрашивает Эмма у Беранже.

— Только делами Церкви, — отвечает он.

— Служащий министерства по делам вероисповеданий или руководитель финансов партии из Рима?

— Ни тот, ни другой, я очень боюсь вас разочаровать… Я всего лишь простой священник из Од.

— Священник! И из департамента Од! Какое счастье, мой сон меня, значит, не обманул.

— Что за сон?

— Прошлой ночью я повстречала соловья, который мне сказал, что я познакомлюсь с одним мужчиной. «Que faria la gracia de nostre Sénher, la gracia de moncor e de mon ama»[33].

— Вы говорите на местном диалекте? — удивляется, невнятно бормоча, Беранже, взволнованный словами Эммы.

— Я родилась в одной из деревушек Авейрона, в Деказвиле…

И она начинает описывать ему свой родной край, их родной край. Она манит его за собой в знакомую обстановку среди ирисов, вербен и базилика, под скалы, которые она украшала пестрой мишурой, придумывая всяческие фантастические истории. Она говорит с ним, как со старым приятелем, доверительно и весело, мешая в своих речах местное наречие и французский язык. У нее очень искренний и откровенный вид, и кажется, что нет в ней ничего таинственного. Беранже не может помешать себе любоваться формой ее рта, движением губ, очаровательной манерой подчеркивать жестом руки какую-либо из рисуемых ею картин.