Тайна аббата Соньера - [141]

Un soir, il m’en souvient, vous êtes apparue…

Comme moi, tout Paris en eut la vision.

Vous sembliez un astre arraché de la nue

Dont l’éclat s’imposait à l’admiration[80].

— Мадемуазель Хиггинс, вы неисправимы, — вмешивается одна из ассистенток Эммы. — Что этот месье подумает о нашей школе?

Барышня краснеет, делает реверанс Эмме и посетителю, потом возвращается к своим одноклассницам.

— Что я об этом думаю! — говорит Беранже. — Самое что ни на есть лучшее.

И тогда он продолжает своим красивым низким голосом то, что девушка так хорошо начала:

Ah! Que vous étiez belle, ô Calvé! L’inconnue,

Se dégageant du rêve oû dort la fiction,

Apparaissant superbe, et dans votre âme émue,

Jetait des mots d’amour et d’adoration.

Vous étiez seulement belle alors… Mais votre âme

Brûlait déjà du feu de la divine flamme,

Vibrant d’accents secrets qui devaient vivre un jour.

A la Beauté depuis unissant le Génie

Vous êtes devenue, ardente d’harmonie,

La fée au chant brûlant de tendresse et d’amour[81].

— Браво! Браво!

Девушки принимаются аплодировать ему, потом разбегаются в разные стороны, гонимые прочь обеими мисс.

— Должна ли я тоже выразить тебе свои поздравления? — спрашивает Эмма раздраженным тоном у Беранже, когда все они исчезли внутри замка.

— Ну, Эмма, нет ничего плохого в том, чтобы воспевать твою красоту.

— Ты не изменился, — говорит она ему, беря его под руку.

— О, еще как!

— Нет, тот же огонь все еще горит в твоем взгляде.

— Нет, это огонь злокачественной лихорадки, которую я подцепил уже давно под землей. Не надо заблуждаться относительно моего взгляда… Я прибыл к тебе как друг.

— Тогда, друг мой, — улыбается она, — мы скажем моим американкам, что ты мой с неба свалившийся кузен, но они тотчас же почувствуют, что я говорю неправду. Они обладают не только талантом, умом и красотой, но также и чувствительностью, которая позже сделает из них актрис. Пойдем со мной, я покажу тебе Кабриер. Произошло много изменений с твоего последнего посещения. Когда это было?

— Я не помню уже: десять лет назад, а может быть, больше?

— А?..

Эмма делает усилие, чтобы улыбка появилась на ее губах, а сама продолжает копаться в себе самой, во мраке того прошлого, что почти стерлось из-за забвения. В ворохе воспоминаний выделяется с некоторой ясностью ее собственный образ, когда она держит в руке бенгальский огонь.

— Это правда, — выдыхает она, — уже очень давно. Но как бы то ни было, ты сейчас здесь. Пойдем же.

Она показывает ему большую столовую со сводчатым потолком, обставленную в стиле Людовика XIII, вместе со стоящей на сундуке странной но виду древней статуей святого Франциска, спальню в стиле Генриха IV, салон-галерею, малый салон, спальни «Жасмин», «Колибри» и «Кукушка», галерею большого салона и еще спальные комнаты, «Соловей», «Сирень» и «Орлы».

— Во всех этих спальных комнатах живут мои ученицы.

Беранже никак не комментирует увиденное, а вместо этого вытирает один или два раза свой лоб. Вся эта роскошь приводит его в ошеломление; если продать мебель и предметы искусства, то денег хватит на то, чтобы выкупить дом Бетани, на то, чтобы прожить до конца своих дней. Он смотрит на Эмму не без удовольствия и даже немного с желанием, которое читается в его глазах. Вот уже целая вечность, как он отказался от того, чтобы позволять себе держать ее руку чуть дольше, чем требуется. Однако он держит ее вот уже целых пять минут. Вдруг в тот момент, когда они возвращаются в столовую, на лестничной клетке раздаются голоса девушек, смех и внушения со стороны мисс.

— Осторожно, они идут сюда, — говорит Эмма, — пойдем наверх.

И она увлекает его еще выше в одну из темных угловых башен, которая встречает их ночным мраком. Беранже различает все менее и менее ясно границы тела Эммы, контуры ее лица, цвет ее волос. Он вдыхает только запах, аромат белых цветов.

— Куда ты ведешь меня?

— На небо, вот мы и пришли, — отвечает Она, толкая дверь.

Под самой крышей башни оборудовали крохотную спальню с одноместной кроватью, соломенным стулом и маленьким столиком. Не раздумывая, Эмма толкает его к кровати, потом хватает своими пальцами пуговицы рубашки и отрывает одну за другой, а затем дерзко просовывает руку под ткань. Ее ногти блуждают по его груди среди волосков, останавливаются под линией грудных мышц, царапают, пытаются вызвать в них содрогание.

— Прошу тебя, — говорит он, — не надо этого… Я пришел сюда не за этим… Я не хочу, чтобы страсти снова проснулись… Я болен.

Эмма делает шаг назад, раздосадованная, испытывая чувство неудовлетворенности.

— Ах, вот до чего мы докатились!

Заговорив, она приняла немного безразличный вид, но дрожь на ее губах не обманывает Беранже.

— Прости меня, Эмма. Пойми меня… Посмотри на меня хорошенько: я стар. Играть в любовь ради только одного наслаждения запретным плодом уже больше не для моего возраста. Я не выдержу никакого сравнения с твоим молодым мужем.

— Оставь этого мужа там, где он есть! Я понимаю твою нерешительность лучше, чем ты это думаешь. Не говори обратного: это все потому, что мне уже больше пятидесяти лет, и поэтому я тебя уже больше не интересую, верно? У тебя сохранился образ прекрасной женщины, а ты встретился с дамой в возрасте.