Тайфун - [20]

Тин понял, что староста ничего еще не знает о случившемся у церкви, и коротко рассказал ему о столкновении с церковным служкой.

Староста даже рот разинул от удивления:

— Вот оно как! Это же надо! А я и не знал! Но раз почтенный Сык возражает, вы уж извините, но покорнейше прошу вас ничего пока не писать. Сам я не против, однако лучше посоветоваться с людьми… взять на себя такую ответственность не могу… извините…

Тин даже растерялся.

— Что же получается? Времена изменились, а вы по старинке ссылаетесь невесть на кого. Ведь вы представляете в деревне интересы крестьян, вас они должны слушать в первую голову.

Давясь словами и путаясь, Ням перебил его:

— Все это так, и вы, конечно, правы, но вы же понимаете, как человек грамотный, ученый, что нельзя не уважать старинных обычаев… Люди привыкли, сразу не сломаешь все… И не нам, может быть, менять все эти привычки, традиции… Ох, как все сложно…

Староста умолк, заискивающе глядя на гостя. Положение щекотливое: обидишь гостя — он тебя, того и гляди, ославит на всю округу, дашь согласие — неизвестно, как деревенские на это посмотрят, что Сык скажет. И он решил поговорить с учителем начистоту.

— Ладно, что уж тут скрывать! Наш церковный староста Хап всей деревней управлял, нас всех, крестьян, считал если и не своими слугами, то слугами местного священника Кхама. Так вот, этот Хап — в уме ему не откажешь — держал всю деревню в кулаке, его слушали беспрекословно, да и народ приучен подчиняться тому, кто выше его. Уж не знаю, уважали его или только боялись, но подчинялись. Когда же проходила реформа, и определяли классовую принадлежность жителей всей деревни, Хап отошел от дел, и теперь он вроде бы и не староста, тем не менее…

Ням неожиданно замолчал и принялся дуть на горячий чай.

— А вы? Как вы свою-то роль представляете?

Староста невесело покачал головой.

— А что я?.. Мальчишкой на побегушках был, зонт держал над головами начальников, оберегая их от солнца… Трудное это детство было, радости никакой… Теперь чиновников всяких след простыл, все разбежались, и вроде как справедливость торжествует. Если меня взять, то и уважение у меня в деревне и авторитет, да только не все так просто…

Старостой Няма избрали всего два месяца назад, только Хап до сих пор не сдал ему дела — печать, разные счетные книги, бумаги. Няма это смущало, но он не решался потребовать все это у Хапа — боялся, как бы не слететь ему с должности, не лишиться с таким трудом завоеванного на старости лет положения. Всю свою долгую жизнь Ням мечтал стать чиновником, пусть маленьким, но все же начальником. Ради этой мечты он сызмала прислуживал, жил впроголодь, терпел унижения. Теперь, когда мечта его сбылась, он старался угодить всем и каждому, лишь бы не потерять завоеванного. В должности старосты он не был особенно перегружен работой, зато при встрече с ним все крестьяне низко кланялись, правда, за глаза звали его господином «Чего изволите» и никогда по имени. Он знал про это прозвище и не обижался. Каждый день, с утра до позднего вечера, он, как и прежде, работал в поле или возле дома, на маленьком участке. Только в прошлом году смог купить себе праздничный костюм. Злые языки поговаривали, правда, что достался он Няму за бесценок от Хапа и был продан не без расчета. Но когда в деревне был праздник или созывалась сходка, Ням торжественно надевал свой новый костюм и сидел в нем на почетном месте, важный и строгий, предпочитая больше молчать, чем высказываться. С этим торжественным видом, правда, никак не сочетались поношенные шлепанцы, которые староста терял чуть не на каждом шагу…

Беседа продолжалась уже довольно долго. Ням говорил уважительные слова о партии, правительстве, кадровых работниках, которые во всяком деле впереди, никаких трудностей и препятствий не страшатся, но к просьбе учителя предпочитал не возвращаться.

Тин понял, что здесь он ничего не добьется, и спросил, где живет церковный староста Хап. Ням с готовностью указал дорогу.

— Дом у него в центре деревни, чуть ли не самый большой и красивый, а на воротах часы нарисованы. Если говорить откровенно, то на самом деле дом не старосты, а его младшего брата. Прежде он вел большую торговлю в Ханое, а потом сбежал на Юг.

Учитель легко отыскал нужный ему дом — он и впрямь был большим. Ограда и ворота когда-то были побелены, а наверху действительно нарисованы часы. Стрелки часов уже стерлись, но цифры еще можно было разобрать. От ворот к дому вела выложенная плиткой дорожка, заросшая портулаком и медвежьей травой, лезшими из щелей между плитками. Недалеко от дома был довольно большой пруд, видимо, с рыбками, потому что около него стоял очень худой, сутулый мужчина и бросал в воду корм. Его худобу подчеркивали короткая рубаха и мятые черные штаны, висевшие на нем, как на вешалке. Обут был этот человек в старые башмаки на деревянной подошве. Голову его прикрывал от солнца небрежно повязанный ношеный платок.

— Можно вас спросить?..

Мужчина, кормивший рыбок, вздрогнул и резко повернулся на незнакомый голос. Перед учителем оказался старик лет шестидесяти с лишним, из-под платка выбивались черные волосы, совсем не тронутые сединой. Старик окинул незнакомца острым, оценивающим взглядом и пошевелил губами беззубого рта, отчего острые, выступающие скулы его странно задвигались. Лицо старика поражало неестественной худобой — кожа, туго обтягивавшая лоб, скулы и острый подбородок, загнувшийся к самому носу, прозрачно белела, и казалось, кости вот-вот прорвут ее. На подбородке ветер трепал реденькую седую бороденку.