Таврические дни - [60]

…Они настигли телеграфиста у полустанка, на дороге, покрытой стеклышками подмерзлых луж. На топот их сапог телеграфист обернулся. Козырек фуражки, оторвавшись краем, висел над его потным лбом. Он поднял к лицу руки. Каплев с ходу ударил его прямо в этот козырек, телеграфист упал и, скорчившись, коленями и локтями закрыл лицо. В дыру сапога светила его голая пятка.

— С-сучье вымя! — выдохнул из себя Алеша и, навалившись на телеграфиста, руками пополз по его плечам, нащупал жилистое, длинное горло.

Телеграфист выпростал руку, потянулся к карману. Каплев сапогом прижал руку телеграфиста к земле, на землю вывалился револьвер.

Они взяли его под руки. Сзади за шиворот держал Вихля. Голова ротмистра болталась, он шел, закрыв глаза. Из-под платформы вылез шершавый пес и, отведя морду, гулко залаял.

Орлов взметнулся с лавки и сразу проснулся. Быстрыми движениями он нашарил спички, зажег лампу. В дежурку полным-полно навалилось народу. Зеленый рассвет лег на бороды, на усы, на брови. Орлов кулаком толкнул раму, распахнул створки. Под самым окном молодо заорал кочет. Орлов сел на табуретку и сказал среди общего молчания:

— К-каплев, д-докладывай.

— Разведкой установлено, — докладывал Каплев, — что настоящий телеграфист, являясь белым офицером, выслеживал наше расположение и ночью доносил о нем казачьим заставам. Разведка застигла его на этом собачьем деле. Мы дозволили ему вернуться в обратный путь и, вполне извинительно, не сдержались, помяли гада. В текущую ночь этот сукин сын передал неприятелю расположение наших постов и состояние обоза.

Комбат глядел на ротмистра веселыми глазами.

— Не разрешите ли закурить, батальонный командир? — спросил пленный с усмешкой.

— Ничего, побудешь так.

— Военная этика требует: перед расстрелом дай закурить.

— Когда будем шлепать, тогда закуришь.

— Прикажете показания?

— Прикажу.

— Удалите из дежурной хамов.

— В дежурной у нас один хам, да нужно с него снять допрос. Коротко и правдиво объясняй все, сволочь. Как произошло, что на тебе телеграфный мундир?

— При занятии полустанка нашими частями самолично разменял здешнего телеграфиста, — сказал ротмистр, явно издеваясь: нижняя губа его с длинной ранкой слегка вздрагивала. — По счастливой случайности и куртка и штаны оказались впору. Население полустанка вполне воспитано нами. По-видимому, оно не склонно преувеличивать силы батрацко-босяцкой армии.

— Где твоя жена?

— Елена Константиновна, я думаю, в полной безопасности. Согласитесь — она не заинтересована больше в вашем обществе.

— Дальше.

— Лапотник! — вдруг закричал ротмистр, смертельно побледнев; обнажились бледные высокие десны и зубы, редко сидящие в них. — Лакей! На каждом телеграфном столбе от Ростова до Москвы будет висеть твоя вшивая армия! — Он поднял ногу в рваном сапоге, с маху положил ее на стол. — На, на, целуй мне сапог, хам, сволочь!

— Ладно, обернись покуда на природу, — спокойно сказал Орлов, повернул ротмистра к окну и выстрелил ему в затылок.

V

Казаки подошли к батальону с тыла. В течение получаса снаряды ложились у полустанка. Потом на рысях поскакали сотни.

Орлов уже не сомневался в том, что против его батальона противник бросил не меньше дивизии. Резерв, выдержав удар, гнал казаков к шляху. Мимо Орлова с раскрытым ртом, свистя над головой шашкой, прометнулся Алеша Величкин. Орлов послал адъютанта удержать резерв от преследования. Батальон в боевом порядке пошел на прорыв между рощей и полотном железной дороги. Дождь поливал как из ведра, низкий туман подымался с земли. Из тумана навстречу батальону, развертываясь в колонну, выплыли броневики. Картечь провизжала над головой. Теряя людей и коней, батальон ринулся в сторону, ближе к полотну.

Лошадь под Орловым на всем скаку завалилась на бок. Головой он ударился о брошенную винтовку, в глазах стало темно…

…Пленных было десять человек. В первые же дни от побоев и ран умерло восемь. На заре Алешу и Орлова подняли прикладами, вывели во двор. Здесь сидел на бревнышке древний старик, три месяца томившийся в станичной тюрьме, — сыновья его ушли с красными. Непомерно длинные, с темными сухими пальцами руки он положил на бревно. Лысое темя его было в струпьях. Борода, растущая из шеи, из черных щек и из ушей, отливала зеленью. Он так был древен и сидел так неподвижно, что птицы принимали его за пень. Шустрый воробей вспорхнул ему на колено и, подергивая головкой, клевал темные горошины на его ситцевых штанах.

— Здорово, дед, — сказал Орлов.

— Спасибо, — отвечал дед гулким басом, — спасибо на привете;

— Как звать-величать?

— Илья. Ильи сын. А фамилие… фамилие не помню. Может, Брыкин? Ведь так, пожалуй, и будет — Брыкин. Брыкин Илья.

— А я — Орлов.

— Это мне все одно, сынок. Для меня все люди — человеки.

Алеша, Орлов и Брыкин составили партию пленных. Два молодых казака на статных конях одинаковой золотистой масти погнали их степью в глубь Всевеликого Войска Донского. Стояли солнечные дни, звонкие и морозные. Солнце и ветер согнали со степи снег. Рыжая, как лисья шкура, степь лежала под голубым небом, раскрыв глазу волнистый горизонт. Черной плетью вьется шлях. В кургашках тоненько свистят сурки. Подкованные копыта лошадей звенят о промерзшую землю. Дед шагает бодро, раскачивая горбатыми плечами, загибая вовнутрь ступни ног, обутых в тонкие, сношенные кавказские сапоги. Звонко стучит о землю его суковатая палка. Лошади конвойных дышат пленным в спину.