Таун Даун - [45]

, которые, я, впрочем, не очень любил. Зато я любил смотреть, как сын играет, а дочь, усевшись напротив него по-индейски, следит за ним взглядом. Напряженно, внимательно. Так, должно быть, я смотрел на мир и людей в то время, когда еще не был измочален настолько, что пытался спрятаться в первой же мусорной щели, которую завижу. Мой сын играл для моей дочери, и оба они – маленькие, далекие, – напоминали мне последнюю пару индейцев. Нежные образы ушедших куда-то народов… истребленных племен… слишком добрые, чтобы противостоять этому миру. А что он? Безумная мясорубка, в которую бросают отходы – пластик, мебель, мясо, кожура бананов, гнилые фрукты, полиэтиленовые пакеты, испорченная рыба, никому не нужные книги, речи политиков в ООН, показную набожность и болтовню о правах кого бы то ни было – и из которой вылезает омерзительная смесь бурого цвета. Мышление современного человека… Человека обычного! Эта мясорубка хотела пожрать моих детей, как когда-то меня. Но я-то не сдался! Нет. Оказался слишком прочным. На мне механизм запнулся, шестеренки дрогнули… Попытались было завертеться, да не сумели. Уж очень прочные кости у меня оказались. Ну и что. Тоже мне, велика важность. Никто возиться не стал… процесс не останавливают из-за досадной мелочи. Машина, пожевав да не справившись, выплюнула меня на помойку. Кучу мусора, над которой летают слетевшиеся на поживу чайки и по которой бродят бомжи. Здесь я и лежу, ошалелый, и гляжу в небо. Оттуда на нас гадят птицы. И оттуда же раздается голос Нимбасу, как-то принявшего участие в уничтожении целой деревни – двести душ, включая детей. Я бы и рад его остановить, да не могу. Рот мой забит тленом, руки – где-то подо мной, в мусоре и металле. Так что я воображаю себе музыку флейты в руках моего сына… внимательное лицо дочери… и постепенно помойка растворяется… И голос Нимбасу становится все приятнее и тише… Умиротвореннее. Да, знакомство со мной смягчило парня. Так, он перестал убивать детей. Жертвы младше 18 стали для него табу. Еще я попросил его не душить женщин, которых он трахает. Сэм виновато объяснил мне, что таким образом он достигает разрядки. Тогда мы стали искать компромисс и поладили на том, что он будет убивать тех, кого я попрошу убить. Таким образом, мы сделаем его… хобби более безопасным – ведь Сэм по-прежнему не в курсе cultural reference местной жизни, – и заодно выгодополучателем стану я. Он обезопасит себя и поможет мне. Идет? Конечно! Сэм едва ли не плакал от счастья. Он считал себя моим должником… Хотел расплатиться! Об этом мы с ним переговорили, когда несли с четвертого этажа старенького потрескавшегося внутри и снаружи триплекса огромный холодильник «Вирпол». Англичане и тут подгадили! Самые большие и самые тяжелые холодильники – у «Вирпол». Здание – трехэтажное, а этаж – четвертый. Как так? Все просто! В Квебеке нет первых этажей. Это, видите ли, rez-de-chaussée[62]… Стало быть, нормальный второй этаж – это для них первый, третий – второй, и так далее. Многие жульничают с подвалом. Из-за склонов холмов… проклятый Монреаль построили, как водится, на холмах, во многих домах подвал – на уровне первого этажа. Таким образом, их якобы первый этаж – третий. А якобы третий – шестой. За этажи, разумеется, не доплачивают, хотя должны. Это наводит меня на некоторые мысли. Поскольку сегодня мы с Сэмом работаем на Сергея Грея… – нет, это не фамилия – я хочу знать, не хотелось бы Сэму задушить Грэя и трахнуть? Само собой, глядя в глаза. Сэм, чернея (в смысле, краснея), объясняет мне, что мужчины его не очень возбуждают. Сэм стесняется, признаваясь. Он уже понял, что в Монреале это стыдно. Ладно. Решаем отложить расправу с Греем на потом. Грей он потому, что у него грузовик – серый[63]. Цвета мыши. Конечно, маленький Грей – ниже меня на полголовы – молдаванин. Но особенный! Он говорит по-русски, выступает за партнерский союз Молдавии с Россией… уверен, в Москве этому рады безмерно! и требует безоговорочной ориентации страны на Восток! Маленький патриот! Спешит излить все это говно на меня, пока мы с ним едем и перевозим имущество толстой индуски, разошедшейся с мужем-квебекуа. Она думала, он настоящий мужик – будет ее трахать, бить по выходным, заведет себе вторую жену, сделает ей ребятишек пять и обольет серной кислотой, когда она выпьет чашечку кофе с другим мужиком в баре по соседству. Какая глупость! Это же квак! Он трахал ее раз в месяц, не ударил ни разу, прожил с ней пять лет, предохраняясь так, как будто это он мог залететь, а не она. А когда увидел в баре с кофе и мужиком, написал по электронной почте письмо, спрашивал: уйти ли ему сегодня на ночь или она с другом пойдет в отель? Ну и дела! Это что, мужчина? Так что мы увезли индуску от ее квакающего канадца: ее мебель, холодильники и даже старый, потрескавшийся аквариум. И бультерьера. Он был живой, кусался… Так что я отвлекал псину, размахивал руками у нее перед акульим носом, а Сережа Грей накинул на пса сзади старое, пыльное, вонючее одеяло. Мы замотали собаку, быстро заклеили скотчем. Получился безумный сверток, типа куколки. Из нее явно должна была выпорхнуть разъяренная бабочка, так что я постарался смыться с разгрузки поскорее. Но это позже. А пока Сережа Грей рассказывал мне, как презирает тех молдаван, которые предпочитают партнерству с Востоком союз с Западом, и тому подобную хренотень, до которой мне дела не было. Чем глубже яма с дерьмом, тем выше пики геополитики, которые покоряют выходцы из бывшего СССР. Общее безумие… Вообще-то, Грей не должен был выходить на погрузки. Он владел грузовиком… именно владел – как русский князь волостью… но его водитель, Виталик-засранец, в очередной раз заработал диарею. Съел что-то испорченное, заел яблочками, запил пивком. Наутро лопнул, запачкал всю квартиру. Пришлось переезжать. Поэтому компанию мне составил Грей. С перекошенным на одну сторону ртом, маленький патриот русской Молдавии. Всю эту болтовню я выслушивал десять часов. Конечно, индуска не дала чаевых. Конечно, Грей сказал, что у него нет сдачи с двухсот пятидесяти долларов. Дали нам двести пятьдесят, должны были двести сорок. Конечно, Грей не поделил со мной те десять долларов чаевых, что вымогнул таким образом с индуски. На прощание он сказал мне, что мы, русские Молдавии, должны держаться единым фронтом… Задушить ползучую гидру румынского унионизма! И ушел, с моими пятью долларами в кармане. Как дико слушать все это здесь, в далекой и совершенно чуждой всем этим африканским и восточноевропейским страстям Канаде. Как нелепо! Но они не понимали этого… Они готовы были – да почему были, они готовы и сейчас – удавить друг друга из-за доллара… пятидесяти центов… Но при этом страстно желали, требовали!.. чтобы все проявляли немыслимое единение в деле, которое именно им… каждому из них… казалось важным и необходимым. Если мой собеседник был сторонником ЕС – что бы это ни значило – он считал, что все четыре миллиона молдаван должны встать и пойти туда. Остальные – гниды! Твари, суки, мрази черножопые. Ну и их противники вели себя так же. Когда заканчивались темы родины, начиналась болтовня про педерастов. Даунов. Тупых канадцев. Ниггеров. Иммигрантишек понаехавших. Засранец, приземлившийся в аэропорту Трюдо в августе, к октябрю, оперившись и поднабравшись сил, толкал речи про то, что в Квебеке и так уже слишком много понаехавших… Пора бы прикрыть шлюзы! едет всякое быдло… Невоспитанное, бескультурное… Особенно ниггеры! То ли дело молдаване. Почему не перевезти в Канаду все 4 миллиона молдаван? Они бы могли тут устроить великое противостояние. Стучаться лбами: кто за ЕС, а кто, значит, за Евразию. Самое смешное, что ни в ЕС, ни в Евразии о молдаванах и слыхом не слыхивали. И в Канаде тоже. Следовало всем говорить, что ты из России. Многих молдаван это раздражало, они входили в путанные объяснения… Просили показать карту мира, если есть в доме… а уж они обведут красным ту самую страну, из кото… Ошалевшие от напора квебекцы улыбались, отходили осторожно в сторону. Иммигрант, который еще не понял, что он для местных – что-то вроде собаки, – та же собака, только опасная, потому что непредсказуемая и слегка бешеная. Наподобие того бультерьера, что мы с Греем забыли в квартире индуски замотанным в скотч и который, вырвавшись ночью на свободу – прогрыз дыру, – искусал хозяйку насмерть. Без головы оставил! Но мне было уже все равно: когда я прочитал об этом в статье издания La Presse, подписанной именем моего доброго друга Марио, мой самолет уже взлетал, уже несся во тьму над Атлантикой. Я летел в темноте, и лишь огонек на крыле мигал в мое окошко. Но я видел во тьме многое. Волны Атлантики, забытые суда финикиян, унесенных от проливов ветрами и странными течениями… Кусок Атлантиды… Я видел Иеманжу, богиню вод, и даже три каравеллы Колумба. Они отсалютовали мне, я помахал рукой, чувствуя, как на глазах закипают слезы. Понеслись Гольфстримом! Теплые слезы омыли мои глаза и закапали на щеки, а с них – потекли на одежду. Самолет заполнился водой, стал желтой подводной лодкой – мы обогнали ночь и на нас пали первые лучи Солнца, – и мы запели, хлопая в такт стюардессам. Те раздавали сигареты с травкой, сладости и колокольчики. А еще – ловцы снов. Сделанные из перьев чаек и синиц, те шелестели у наших голов, отлавливая малейшие проявления нелояльности Короне Ее Величества. Преступников сбрасывали через иллюминаторы в воду прямо над прибрежной полосой Гренландии. Там их подбирали эскимосы, перевоспитывали. Многие оставались на острове навсегда. До Парижа, таким образом, добралась половина пассажиров, не больше. Среди них был я. Добравшись до отеля – выставку организовывали русские… само собой, меня забыли встретить… – я бросился в ванную. Набрал воды, нырнул. Открыл глаза и увидал, как среди колышущихся водорослей струятся со дна ручейки золотых. Это монеты с затонувших испанских галеонов всплывали на поверхность. Их звало к себе Солнце ацтеков, которым и принадлежало золото. Как и Солнце. Так что монеты не смели ослушаться. Текли и текли… Зрелище завораживало! Любуясь им, я забыл вынырнуть и утонул.