Татарский отпрыск - [47]

Андрей Михайлович сидел неподвижно и молчал.

— Счастлив ты, старче, что мог утешиться, — проговорил он, наконец.

— И ты можешь! Только крепись да духом не падай: Бог поможет! — ответил юродивый.

— Нет! Мне не будет утешенья!

— Почему нет? Надейся, терпи и, главное, веруй! Пройдет время — и забудется все, полегчает скорбь!

Между тем в душе Андрея Михайловича тоска, замершая на время, пока он слушал рассказ юродивого, разгорелась с новою силою. К щемящему чувству, которое он раньше испытывал, присоединилось еще что-то новое, похожее на злобу на Марью Васильевну, на людей, окружавших ее, и на самого себя. Андрей Михайлович уже не слушал старца, он весь погрузился в созерцание того, что творилось в его душе. Он не отвечал старцу и сидел в мрачной задумчивости. А юродивый, видя боярина погруженным в размышления, продолжал говорить, думая, что слова его произвели действие и теперь в душе сидящего рядом с ним молодца совершается борьба стремления к добру со стремлением к злому.

— Да, молодец, — продолжал старик. — Помни слова: вера, надежда, любовь и терпение, и тебе будет легче. Ты страдаешь от любви — лечись тем же — клин клином вышибай — лечись любовью. Ты любил одну — она тебе изменила, так люби всех людей, весь мир — все не изменят! Иди терпеливо по пути спасения, надейся, что Бог подкрепит тебя, веруй в Него — и ты снова найдешь счастье и благословишь Господа, тебя создавшего!

— Полно, старче! Не утешай меня! — поднялся с земли Андрей Михайлович. — Я не баба. Ты достиг своего: теперь я буду жить, но терпеть… Эко слово промолвил! Терпеть! Нет, не для того я живу! Веруй — тоска пройдет… Я верил в счастье, разбито счастье… Я любил — мне изменили! Я надеялся — надежда разбита! Нет, старче! Я страдал, пусть другие страдают так же! Терпеть! Нет! Не потерплю! Не для терпения и покорности жить я остался! — говорил, весь пылая и трепеща, Андрей Михайлович.

Густые черные брови его сдвинулись, а черные глаза злобно сверкали.

— Довольно, старче! — продолжал он, — Ты спас меня, не дал руки на себя наложить, спасибо тебе за это! А теперь дай мне жить, как я хочу… Каждому свое — тебе молитвы и любовь ко всем, мне — совсем иное… Прощай! — и, круто повернувшись, Андрей Михайлович поспешно отошел от юродивого.

— Погибшее чадо! — произнес, смотря ему вслед, старик, и словно слеза блеснула в его выцветших глазах.

Дурная слава скоро пошла по Москве про князя Андрея Михайловича. Сошелся он с недобрыми ребятами, и не было такого озорства, на которое он не решился бы. Часто Анастасия Фёдоровна говорила своей дочери, слыша про проказы Бахметова, как хорошо это вышло, что отец не выдал ее за Андрея Михайловича.

— Вишь он, какой дурной оказался! — добавляла она. Только Марья Васильевна догадывалась, почему так себя ведет Бахметов, она понимала, что своею гульбою, своим озорством хочет молодец заглушить свою тоску лютую.

Так и было на самом деле. Тоска снедала Андрея Михайловича, и он искал забвения в чем попало.

Однако напрасно Бахметов думал найти успокоение среди непристойных потех: тоска продолжала грызть его сердце. Родина опостылела ему. Все связи с людьми, близкими для него когда-то, были порваны. Он был одинок… Он остыл к вере отцов своих, и, когда благовест призывал православных на молитву, он, громко хохоча, замышлял с товарищами какую-нибудь новую озорную забаву. Среди же ночной тишины все чаще и чаще приходила ему на память клятва, данная им татарке, воротиться к ней, если изменит милая.

А тоска не умолкала, и все более и более постылели Андрею Михайловичу родные места.

Вскоре князь Бахметов без вести пропал из Москвы. Куда? Того не знали даже и его товарищи.

XI. В далекой татарщине

Грустна была молодая ханым после ухода уруса. Казалось ей, что больше не будет для нее дня белого, померкло ее солнышко, и ночь непроглядная легла на ее душу.

Наутро в доме поднялась суматоха.

— Урус пропал! — повторяли все с ужасом и метались по всему дому, обшаривая каждый уголок.

Скоро нашли огромную жердь, приставленную к забору. Они догадались, что по ней урус выбрался из сада. Но как он сумел убежать из-под надежной охраны? Должно быть, ему помогал сам шайтан, решили татары. Однако старик мулла был, по-видимому, иного мнения и очень подозрительно посматривал на молодую ханым. Все со страхом ожидали приезда мурзы Сайда. К вечеру он возвратился от хана.

— Что урус? Поправился ли? — было его первыми словами.

Ему не знали, что отвечать и только в страхе потупили глаза.

— Чего же вы молчите? — приставал он к слугам, подозрительно смотря на всех.

В его голове мелькнула мысль, что пленник умер.

— Аллах все делает по воле своей! — начал мулла. — Скажи скорей! Жив, здоров пленник? — нетерпеливо перебил его мурза Сайд, забывая должное почтение к этой духовной особе.

— Ты нетерпелив, как годовалый жеребенок! — с досадой проговорил мулла.

Однако это замечание не оказало должного действия на мурзу Сайда.

— Ответь! Жив и здоров он? — продолжал допытываться он.

— Да… Должно быть, здоров, — сухо ответил ему старик.

— Как «должно быть»? Что это значит? — удивлялся Сайд.

— Видишь, сколько бесполезных вопросов, какая трата времени, и все оттого, что перебил меня! — промолвил мурза.