Тартак - [26]

— И мать не поймали? — вдруг спросил он, удивившись, как это он взял и спросил: слетело с языка.

— Не-ет... — покачала она головой.— Мама не боится. И я не бо­юсь. Возьму и схожу домой. А у вас и рябина возле забора растет. Яго­ды зеленые еще, побурели только. Зимой они вкусные, сороки их клюют. Прилетят к самой хате и стрекочут в огороде, как куры. У нас тоже была рябина. Сорок слеталось... А кур наших всех постреляли полицаи, мама говорила. Всех до одной. У нас были белые куры. И петух белый, большой такой, хвост длинный-длинный. Дождь пойдет — он тащит хвост по земле.— Она засмеялась.— Опустит и тащит по мокрой тра­ве.— Подумала о чем-то и снова сказала: — Наши куры тоже неслись под хатой в траве. А может, мать не знает? Вдруг куры остались, не по­стреляли их полицаи? Мало ли что хата сгорела. Я схожу и посмотрю сама. Я знаю, как к нам идти... На Сушково, а там лесом, череа реку. Нас везли ночью, но я знаю. Схожу и посмотрю. И всех в деревне посмотрю, мало ли что полицаи сожгли хату.— Она оглянулась на ули­цу, будто боялась, что ее услышат, и сказала тише: — Надо идти в чет­верг. В четверг пойдут люди в Долгиново на базар...

Алеша не мог вымолвить ни слова — так быстро она говорила. Нагнулась над ним; глаза, серые и блестящие, были неподвижными, когда смотрела на него. Ему хотелось сказать, чтобы она не ходила до­мой в Поляны, ведь ее убьют полицаи. За брата. Поймают и убьют. Они сожгли хату, убьют и ее. Но она говорила не переставая, и он молчал.

Потом отдышалась и оперлась плечом о столб.

— А я все равно покачаюсь,— сказала она и сразу стала другой. Вскочила на сиденье, схватилась руками за палки и крикнула громко, Алеша даже испугался: — А ты подтолкни меня, пока сама раска­чаюсь!..

Когда высоко, вровень с крышей, подлетали качели, столбы тоже начинали качаться. Между землей и столбами были уже довольно боль­шие ямки, и туда сыпался сухой песок. Ось вверху была смазана дегтем, и теперь, разогретый, он тек по столбам — полоска дегтя дотянулась уже до самой земли.

— Платье смотри... запачкаешь,— показал рукой на столб Алеша.

Она громко засмеялась и повернула голову. Коса слетела с плеч и стеганула по столбу.

— А я не боюсь. И вдвоем качаться не боюсь. На сиденье можно стать вдвоем. Вдвоем легче подталкивать...

Она приседала, потом изо всех сил подталкивала сиденье, подле­тая выше стрехи. Качались в земле столбы и подпоры, казалось, они вот-вот упадут, и на Вандю было боязно смотреть. А она не уни­малась.

— И домой схожу. Это ты боишься немцев, а я не боюсь. Мой брат теперь у партизан. И его убьют полицаи, если поймают. Но они его не поймают. И меня не поймают. И ты меня теперь не поймаешь.— Она по­молчала.— А это правда, что нам надо было убегать, когда брат пошел к партизанам? Я совсем не хотела уходить из дома...

Летая на качелях, она пригоняла ветер, и Алеша почувствовал, что ему становится холодно. Ветер задирал Вандино платье выше колен, тогда Алеша отворачивался от нее. А она, притихшая, все поддавала и поддавала.

Алеша вдруг закричал. Услышав, что сзади кто-то стучит в оконное стекло, оглянулся: опершись на подоконник, у окна стояла мать и гро­зила пальцем.

Он снова закричал, оттого что не мог поймать качели и не знал что делать.

— Боишься... Бои-ишься... — смеялась Вандя.— Я так и знала.

Алеша подумал, что Вандя может упасть на камни, которые лежат под сараем, может слететь и за забор, как раз туда, где лаз и где выби­та ногами картошка в конце борозды.

— Упадешь!..— Он подскочил к столбу и опять хотел поймать си­денье. Его ударило по руке и содрало кожу.

Мелькнула в окне мать — спешила во двор.

— Бои-ишься!.. — засмеялась снова Вандя, откинув голову.

Коса из-за плеч перелетела ей на грудь и обвилась вокруг шеи. Он увидел, как Вандя, летя от забора к сараю, присела на корточки, еще поддала «огами; как над крышей сарая, из-за которой торчал журавль колодца, взлетела ракета и повисла вверху. Красная и яркая, она долго стояла в хмуром небе, потом стала опадать, будто через что-то перева­лившись, и рассыпалась искрами над двором. Ему показалось, что по глазай стеганули чем-то колючим.

За гумнами, на Корчеватках, застрочил пулемет, долго и заливисто. Когда он затих, послышались выстрелы, часто, один за другим, будто кто кидал с улицы камнями по гонтовой крыше.

— Дети, марш домой... Нашли забаву... — заговорила во дворе мать, озираясь на улицу.— И никуда не отходить от хаты.

На Корчеватках утихло, потом снова начали стрелять.

«Немцы идут из Долгинова... — подумал Алеша.— Через Вилию».

Глянул снова на Вандю, она сидела в картофельной ботве на по­догнутых ногах. Отвернулась от него, смотрит через забор на лог, по­правляя обеими руками косу. Молчит, вздрагивая.

Он догадался, что она упала на камни, и подбежал к ней.

Над сараем в серое и холодное небо снова взлетела ракета. Зеле­ная и тусклая, она погасла над самой крышей. И сразу перестали стрелять.

Алеша оперся локтями на мешки, огляделся: было уже темно. Они стояли в лесу. Где-то впереди разговаривали мужики.

— Где это могло быть? — спрашивал у кого-то Панок.

— Где-то на шоссе... Видишь, правее моховины, в прогалине.— Черт его, Мирон, знает... И Тартак в той стороне,— говорил Цанок.