Тартак - [24]

А где же те девушки?

Парни замуж взяли.

А где же те парни?

На войну забрали.

А где же тая война?

Приходит со двора отец, подходит к зыбке, берется рукой за вожжину.

— Где это всю ночь горело? — Мать спрашивает тихо, словно все еще поет.— На Корчеватках где-то? Зарево было во все небо. В окно хорошо видать.

— Долгиново брали. «Железняк»...— Отец подходит ближе к кро­вати.— И «Борьба» наша, видно, там. Юзюк еще не вернулся.

Мать, не убирая руки с зыбки, поворачивается к нему и начинает петь еще тише:

— Люли... люли... люляси...

Отец, постояв, идет к двери.

Солнце заходит за крышу, уже не режет глаза. Темнеет в хате; сно­ва начинают слипаться веки. Алеше кажется, будто он сам в зыбке и его качает мать: туда-сюда...

Зыбка вдруг остановилась, мать убрала руку, перестала качать и зовет — будит: пора выгонять в поле корову.

Алеша открыл глаза и подскочил на мешках. Над ним склонилась Наста — будила.

Зашло солнце. Телега стояла у реки на изрытом выгоне. Казалось, выгон перепахали тракторы: видны следы от гусениц. Глянув вперед, Алеша увидел, что стоят все подводы.

Откуда-то пахло дымом, подгоревшими сосновыми ветками; впе­реди, в ольшанике, по камням шумела река.

Насту позвали мужики. Алеша сполз с мешков на сухую траву.

Поднялся ветер: в ольшанике на берегу реки шелестела листва. Там, где закатилось солнце, небо у самой земли стало белым, как снег. Далеко на востоке над лесом стлалась черная туча, там собирался дождь.

Алеша вспомнил где они: позади за подводами стояли липы, за­крывая все поле. Высокие, старые, они росли в конце Завишина около сада. Раньше здесь был молочный пункт. Они с отцом привозили раз сюда молоко. От дома сюда двенадцать километров. Теперь на этом ме­сте стлался по земле дым. За садом Алеша увидел деревню — белые печи. Печи торчали на огородах у заборов как-то очень близко друг к другу, и их было много.

Все подводчики сошлись у Таниного воза и молча глядели на ого­роды. Там стояла тишина: не скрипнут ни ворота, ни журавль у колод­ца. От сада на печи падала длинная тень; начинало темнеть, и печи ста­новились еще более белыми, будто их выбелили перед праздником.

— На ту сторону. В лес. Стоим на виду,— заговорил Махорка, по­казывая кнутом за реку.

Захрапел впереди Боганчиков жеребец — видно, почуял воду. Зар­жала Панкова кобыла, огибая Махоркин воз и направляясь к реке: давно была непоена. За кобылой побежал Панок.

Было слышно, как кричал Боганчик:

— Но-но... Дохлятина...

Боганчик, натягивая вожжи, приседал до самой земли, будто му­чился животом. Потом вскочил на мешки. Алеша услышал, как жере­бец ступил в воду передними ногами и снова закричал Боганчик.

Жеребец шел прямо, задрав голову, и вдруг словно провалился в яму. Телега скрылась из глаз; виден был только сам Боганчик, стояв­ший на мешках. Жеребец пил, захлебываясь, потом пошел дальше в воду. Посреди реки вода дошла ему до брюха. Боганчик стоял на меш­ках, вытираясь рукавом. Дойдя до того берега, жеребец остановился и, нагнув голову, снова начал пить...

— Брод ищите. Стоят как вкопанные. Не видите, что яма? Мешки подмокли. Куда теперь с мокрым зерном? Брод ищите.— Боганчик вер­тел головой, высматривал брод.

— На старую ольху почему не взял? Не знал, где брод? — Махор­ка теперь разговаривал с Боганчиком через реку, размахивая кнутом.— Штаны не мог скинуть. Надо было самому пройти на тот берег.

Боганчик начал дергать жеребца за вожжи, не давая пить.

— Лопнешь, падла!..— закричал он неизвестно на кого: на Махор­ку или на жеребца.

Махорка, закатав по колено штаны, полез в реку — повел Сибиря­ка за уздечку, наискось держа на старую, без верха ольху, стоявшую на другом берегу, объехал яму, в которую провалился Боганчик. Вода Махорке не доставала и до колен.

За Махоркой, обнажив икры, повел за гриву свою кобылу Панок. Оглядывался назад, боялся, наверно, что съедут мешки.

— Что рты раскрыли? Нянька нужна всю дорогу? — Теперь Боган­чик командовал Алешей.

— Не кипи. Остудим. Вода холодная —жар как рукой снимет,— снова разозлился на Боганчика Махорка.— Сам рожь намочил. Шкуру свою намочил, чтобы не загорелась.— Мирон вдруг заговорил заикаясь, как Панок.— А деревня, знаешь, сух-хая.

Боганчик вдруг присмирел. Уцепившись за чересседельник, он пе­ребирался по оглобле, чтобы спрыгнуть на берег: боялся намокнуть. Ворчал:

— Кому нужно мокрое зерно? Немцам? Оно им и сухое-то было не нужно, коль они всю деревню собрались сжечь! Ямы им нужны были, чтобы люди ямы открыли. Да что там есть, в ямах? Пусто в деревне, хоть шаром покати.

— Так, может, и мне обернуть воз в реку? Может, и всем? — Ма­хорка, нагнувшись, зачерпнул горстью воды и брызнул себе в лицо. Лоб и щеки у него были красные.— Герой... Он один немцев собирается голо­дом морить. Мы только кормим. Но-о...— Махорка стеганул коня по спи­не и кнутом и вожжами. Потом, отвернувшись, крикнул Алеше: — Заснул на берегу? Наста поведет Танину кобылу. За Паном. А ты пускай своего коня за Януком.— Сам — на Буланчика и кнутом его.— Смотрите... За­стигнет в реке темнота... И держитесь за мной. На сухую ольху идите. Там берег ниже. Вон Боганчик из ямы никак не вылезет. Край ямы сры­вать придется. Но-о...