Тартак - [25]

Сибиряк кидался в стороны, было слышно, как трещат оглобли.

— И не стойте в реке. С берега поите. Колеса посредине заносит. Песок гонит. Не выедете. Погляди, Пан, Таню. Девчина высоко лежит на возу.

Махорка замолчал, упершись руками в мешки — подталкивал.

Алеша хотел привязать коня за Янукову телегу, но Янук махнул ему рукой, показал: конь не боится воды, пойдет сам.

Когда Алеша сел на Настину телегу, Наста уже входила в воду, ведя Танину кобылу. Алеша, увидев, что тронулась с места Янукова телега, сразу дернул за вожжи: боялся остаться один на берегу. Булан­чик осел назад, и Алеша, сжав в кулаке вожжи, стал крутить ими над головой, как крутил каждый раз, когда упрямился свой конь.

За рекой вдруг поднялась пыль, белая, как пепел, как раз против Боганчика, и там ударило по земле, словно рухнуло дерево.

— Янука задержите! — закричала в реке Наста; потом кричал Ма­хорка, трудно было разобрать что.

Алеша увидел, как рванул с места Януков белый конь, обогнал Та­нин воз и понес Янука в реку, туда, где был Боганчик.

— Янука... Янука перехватите!..— снова закричала Наста.

— Разъезжайтесь, не стойте. На ту сторону. На ту сторону,— ко­мандовал Махорка.

Янук с телегой скрылся под берегом. Алеша увидел, как выехал на тот берег с возом Боганчик и, сидя на мешках, погнал своего жеребца по дороге туда, где поднялась на поле пыль. Увидел еще, что Махорка завернул коня в ольшаник и побежал назад, к реке.

Второй раз рвануло в самой реке, слева, недалеко от них; рвануло ядрено, с треском, аж зазвенело в ушах. В том месте столбом подня­лась вверх вода.

«Немцы заметили...» — подумал Алеша и увидел, как перекаши­вается набок телега и сползают мешки. Он выпустил из рук вожжи и поймал грядку: Буланчик, развернувшись, пустился обратно, в ту сто­рону, откуда они ехали.

Когда затрещали под колесами жерди, Алеша подумал, что Булан­чик обрушил чей-то забор, но увидел, что они уже миновали молочный пункт и едут по огородам.

До белых печей было рукой подать. Запахло сажей.

В реке еще кричала Наста. За ольшаником, в той стороне, где за­шло солнце, долго стреляли из пулемета. Видимо, немцы заметили их с шоссе. Казалось, это под ним, Алешей, тарахтят, рассыпаясь, колеса.

Белые печи вблизи были черными.

7

Алеша помнил, что Юзюк привез Вандю в деревню на исходе зи­мы, когда они поставили качели и «Железняк» брал гарнизон в Долгинове. Алеша долго не встречал Вандю в деревне; слышал, что их с ма­терью партизаны поселили к Петрусихе, но во дворе у Петрусихи никого чужих не видел. Юзюк рассказывал, что ночью конь, на котором ехали Вандя с матерью, сам остановился возле Петрусихи — партизаны и по­казали на ее хату.

Вандя пришла с Таней к ним на качели через неделю. Первая пе­релезла с улицы через забор и побежала по огороду к завалинке. Со двора Алеша видел, как она подбросила рукой пустое сиденье качелей. Потом поймала обеими руками, вскочила на него и начала подталкивать ногами, медленно, озираясь по сторонам и глядя вверх, будто боялась. Она была в белом платье до колен и в сером шерстяном свитере в косую полоску. Волосы у Ванди были русые. Алеша подумал, что они даже похожи на лен. Она заплела их в длинную и толстую косу и закинула за плечи. Когда Вандя подталкивала ногами сиденье, коса подпрыгивала у нее на спине. Лицо у Ванди было круглое и полное, белые зубы, когда она смеялась, были видны издали. Глаза, серые и чистые, блестели, как у ребенка.

Алеша не видел никогда такой красивой девчонки — в их деревне похожих на нее не было. Вспомнил, как Юзюк говорил, что привез Вандю из Полян, где ее с матерью собирались убить полицаи. И теперь, если Вандя вернется домой, в Поляны, ее застрелят.

Вандя красивая, и Алеша не верил Юзюку: как это такую могут застрелить полицаи?

На качелях в первый день она долго не задержалась. Попросила вдруг Таню, чтобы та поймала руками сиденье; спрыгнула на землю в маленьких черных и стоптанных туфлях, как коза в сбитых о землю ко­пытцах; стряхнула с платья песок и отошла к завалинке. Позвала Таню, и они убежали.

Долго после нее еще качались качели. Больше Вандя к ним до са­мого лета не ходила.

Было воскресенье, хмурое с самого утра, когда Вандя пришла к ним во второй раз. Пришла одна, без Тани. Бежала куда-то по улице, увидела Алешу и перелезла к ним через забор, как весной. В том же платье, только без свитера; коса у нее была, как и тогда, за плечами.

— А картошки тебе не жалко? Четыре грядки вытоптали... — спро­сила она как взрослая.

Алеша ей не ответил.

— А я никого не пустила бы в огород. Картошку топтать.— Она по­молчала, потом спросила, будто между прочим: — А можно... я пока­чаюсь?

Он по-прежнему молчал.

Тогда Вандя подошла к завалинке, где он сидел, нагнулась над ним — он видел, как белое платье прикрыло ее колени,— и снова заго­ворила, не обращая внимания на то, что он молчит.

— А у вас под хатой хрен разросся. Лист какой... И в картошке то­же растет. И шиповник ошалел, и крапива с репеем. А вон, в хрену, ку­ры несутся,— показала она пальцем в угол и засмеялась. Помолчала, потом снова повертела головой, будто искала что-то, повернулась к ули­це.— Сирень у вас уже отцвела. Одни мелкие дудочки от цветов оста­лись. Много у вас сирени возле хаты. И у нас было много. Но хату нашу сожгли полицаи. Приехали и сожгли, когда мы сюда убежали. И сирень сгорела. Не цвела в этом году, мама ходила, видела.