Тартак - [20]

Он увидел, как Наста, шедшая впереди, повернулась к нему и под­няла глаза, большие, серые, словно спелый люпин.

— Что-то ты, Иван, дорого оценил свою голову перед всеми,— ска­зала она без злости, будто ничего плохого не подумала,— другие вон не вернулись, не прибежали домой. Там, может,— показала она рукой впе­ред на дорогу,— головы сложили, не принесли их в деревню контуже­ными.— Она помолчала, вытерла пот и отдышалась.— Что-то я никогда не видела, чтобы тебя твоя контузия трясла. И никто не видел. И от партизан ты отвертелся. Из-за контузии... Бороду отпустил. Хитришь. Ты же моложе меня. Штаны бы снять.

— Сними, Наста, сними с него...— засмеялся Панок. У него хрипело в груди.— А так он вон какой. У него одного голова. А у детей наших не головы?

Боганчик его не слушал: «Панок еще... Трухля. Кашляет, харкает— не подохнет никак.— Он подумал, что Наста неспроста сказала, видать, говорят и в деревне. Наста не боится, скажет в глаза. Вся деревня, зна­чит, про него языками мелет, что он такой-этакий. А что им-то до того, какой он? — Конту-узия... Подумаешь, судья нашлась. Если у человека голова целая на плечах, если он ее на шее домой принес, так всем уже не угодил, хрюкают, как свиньи. Надо было принести голову под мыш­кой, тогда бы все успокоились. Тоже мне люди».

— А ты, Наста...— Боганчик уже не мог смолчать.— Кричишь-над- рываешься, законница такая... Ну, пускай я удрал тогда. Сбежал! А ты что знаешь? А? — Он не сдержался, закричал от злости. Душила ру­башка, не давала дышать. Он схватился рукой за ворот — пуговицы бы­ли крепко пришиты, ни одна не отскочила, тогда он начал их расстеги­вать обеими руками. Чувствовал, как соскальзывают с них, дрожат пальцы.

За гатью у моста затрещал пулемет редко и глухо. Далеко.

Все повернулись, и Махорка загородил теперь Боганчику дорогу.

— Ты Насту не трогай, брат,— сказал он тихо сквозь зубы.— На­шел на ком злость срывать. Кричишь на все поле. Да оно, если бы не это... Черт бы с тобой.— Он не договорил и махнул рукой, той, на кото­рой не было двух пальцев.

Они шли стежкой друг за другом, догоняя коней, чтобы повернуть с Курьяновщины на Людвиново.

Коней они догнали на развилке, где сходились дороги: с болота от колхозного сада и с Курьяновщины от креста.

Боганчик, сев на телегу, смотрел на свежий песок возле окопов, ко­торые нарыли кутузовцы. Песок был накидан со стороны кладбища, откуда шли немцы, лежал неприкрытый. Видно, отсюда ни разу не стреляли: была команда копать — копали; потом дали другую коман­ду — и окопы рыли в другом месте, должно быть уже у самой Двиносы.

Он видел, что никто не сел на воз, все шли позади Януковой подво­ды и говорили между собой, будто его, Боганчика, и не было на телеге.

— ...Так что будем делать, мужики?

— Ага... Наста, и ты за то, чтобы остаться в Людвинове?

— Конечно. В Людвинове тихо.

— А вдруг немцы?

Стучали колеса, и Боганчик повернул голову, но сзади начали го­ворить тише.

— А Иван?..— Это спросила Наста у Махорки.

— Жеребца не бросит. Я его знаю.— Махорка говорил тихо, ниче­го не было слышно.

— Да он рубашки своей боится.

— Брось, Наста.— Махорка заговорил громче, будто нарочно: — Он-то настырный, все кричит про свою голову. Но ведь... Да и совесть...

— Сбежал...

Боганчик не услышал, что еще сказала Наста.

— Мало ли что, Наста,— забубнил Махорка.— Домой прибежал... А из дома куда?

— Может, Мирон, он и контуженый, коли так? В партизаны же его не взяли?

— В партизаны силой не берут. А удрать удрал. Из дота. С Двино­сы. Слухом земля полнится. Люди видели, как еще узлы на плечах во­лок. Нагреб где-то тряпья. На промысел ходил, а ты думала — на фронт? Люди, Наста, видят, не утаишь. Носит же чужое. Откуда? В Волковне, когда немецкая «рама» над деревней летала, в земле копал­ся. Богатство зарывал. А еще... мобилизовали... распинается. Хотел бы, чтобы его еще и не мобилизовывали. Пускай идет немец.

— О-хо-хо... Что там, в деревне? Изведутся, пока вернемся. Что же будет, Мирон? Ты же на свету повидал всего.

— Ничего, Наста, не будет.

Боганчик уже не слышал, о чем говорили: кони пошли с горы ло­гом, и люди, придерживая подводы, цеплялись за грядки. Было слышно, как мычит на возу Янук, показывая кнутом на лес, на Людвиново. Воз­ле его воза махал руками Махорка: справлялся у Янука, как попасть на Людвиновскую просеку.

Проехав немного, они спустились к ручью, нашли просеку и, повер­нув на нее, поехали старой дорогой, чтобы миновать поле — не быть на виду.

На просеке стояла тень. Пахла болотом сырая в лощине земля — прела подо мхом и ягодником: туда не проникало солнце. Просекой ез­дили только летом, когда косили лог у ручья, под самым Людвиновом.

Под ногами у коня шуршала старая белая осиновая листва, липла на мокрые от земли колеса. Просека была широкая, и Боганчик сидел с краю на мешках, свесив ноги: они болели, чувствовалось, что отекли. Отделившись от всех, он смотрел издалека, как машет головой, наги­баясь до самой земли, маленький Махоркин Сибиряк. Казалось, рас­пластается сейчас по дороге, захрапит — и его уже не поднимешь...

«Присматривал бы лучше за своей падлой, чем языком молоть,— подумал он про Махорку.— Взял бы да сам на передовую. Так нет. Без пальцев. Все они такие. Одни безрукие, другие кашляют. Им повесток не принесли. Не дали формы, не заперли в доты. А то... Боганчик сбе­жал, Боганчик удрал. А в финскую кто в снегу себя обморозил?.. Они, может? Им и тогда повесточек не прислали. Сидели как у бога за пазу­хой. А какая разница, есть у тебя пальцы или нет? Там в голову стреля­ют. Воюй за всякую сволочь. Ложись под танки. А они тебе тогда еще и жить не дадут. Я с вами вместе не кашлял и пальцев в молотилку не совал. Герои...»