Тарковские. Осколки зеркала - [20]

) – против него ничего нельзя возразить, что касается меня – то я очень благодарю Вас, что мы Вам не так уж сильно, как я думал, надоели. Я – «за». Что скажет Маруся – не знаю, этого никто не знает, даже Тот, Кто знает все. Я напишу ей, кроме этого буду уговаривать ее при следующей поездке – вероятно – 1-го. VII, если получу деньги, если задержусь из-за денег – не позже 5-го. Деньги будут, у меня масса работы. Ирину – это хорошо потому, что Марусе не будет так скучно, – мне хорошо потому, что Маруся будет на меня меньше сердиться (и на Вас тоже).

Андрюшка теперь не ездит на руках, мы ходили пешком на мельницу и за нее в лес: туда и обратно – вероятно, верст пять – Андрюшка шел ножками. Он загорел и страшно хулиганит, говорит – мамка дуа – (дура), папка – дуа. А потом, когда спросишь – как надо говорить – говорит – мамочка, мама Мусик, папочка, папчик, папа Асик. С мячиками (бабушкин подарок. – М.Т.) спит – не расстается ни за что. По ночам говорит «мячик». Я купил ему ружье и отвез тутуку (машинку. – М.Т.).

Я очень много работаю, потом ко мне приходит мама и доводит меня до белого каления, что, конечно, плохо, но неминуемо после разговоров с мамой.

Я счастлив, что Николай Матвеевич не сердится на меня, я ведь, правда, перепутал, – зная меня, Вы не станете сомневаться в этом; я очень рассеян.

Когда я уезжал в Малоярославец – мне сопутствовали несчастья. Прежде всего – я на четверть минуты опоздал на 12-часовой поезд. Крутился я на вокзале до следующего – 2–49. Когда пришел поезд – оказалось, что в очередь я стал не на месте, пришлось встать в самый зад – так было приказано. На этом заду я пробыл очень долго, когда же зад этот подошел к вагону, оказалось, что поезд отходит через 4 минуты. И вдруг – картонка летит на землю, апельсины – под поезд, яблоки – Бог знает куда, хлеб, все, что было в картонке – все разбежалось по перрону, заняв площадь – диаметр которой был равен саженям 5 (мне показалось – версте), оказывается – ремень лопнул. Публика весело хохотала, – она хохотала, как поется в романсе, а я ее ругал за это, не стесняясь в выражениях правого своего гнева. Не утаю: я матерился, как старый морской волк.

Когда вещи были кое-как сложены – выяснилось, что увлекшись поисками апельсинов и яблок под поездом – я не заметил, куда исчез билет. Вещи я втащил и поручил какому-то бандиту в образе молочницы. Побежал покупать новый билет. Купил – прибежал и поехал, т. е. поезд поехал, а я бежал за ним ровно столько, сколько было нужно, чтобы его догнать. И можете себе представить? – догнал!

Всю дорогу я чинил ремень при помощи своего пояса, веревочки, что мне дала сердобольная молочница и извозчичьей, нет, – биндюжничьей брани. – Горе мне, восклицал я. – Горе мне и той матери, которая родила меня. И той матери, которая меня не рожала, но которая (нецензурные слова). Вот было какое приключение. А кончилось оно так: когда я складывал вещи вторично – уже в поезде – на самом дне картонки был мною обнаружен тот проклятый сбежавший билет. И сидел я во всем поезде – единственный, который позволил себе странную роскошь иметь сразу два билета. Вот какой идиот!

Вы забыли у нас пенсне, оно висит на гвоздике. Что с ним де-….

На этом обрывается это папино письмо, полное самоиронии и юмора, весьма горького.

А на следующий день, 25 июня 1934 года, папа напишет стихотворение, так не похожее на тон этого письма, стихотворение об одиночестве и о разлуке с любимой, о разлуке пока еще в сослагательном наклонении. Привожу его здесь в той, давнишней редакции:

Если б, как прежде, я был горделив,

Я бы оставил тебя навсегда, –

Всё, с чем расстаться нельзя ни за что,

Всё, с чем возиться не стоит труда, –

Надвое всё, что со мной, разделив.

Я бы сказал: – Ты уносишь с собой

Сто обещаний, сто праздников, сто

Слов. Это можешь с собой унести.

Только – со мною остался рассвет,

Сто запоздалых трамваев и сто

Капель дождя на трамвайном пути,

Сто переулков, сто улиц и сто

Капель дождя, побежавших вослед…

Попробуй разберись в душе поэта, даже если он – твой отец.

Я родилась

До моего рождения родители с маленьким Андрюшей жили в Гороховском переулке близ Старой Басманной и Разгуляя. Во дворе небольшого завода «Технолог» по производству медоборудования застройщик выстроил на паях двухэтажный дом на несколько квартир. В квартире № 7 две комнаты занимали мамина тетя Людмила Николаевна, ее дочь Шура и муж Шуры, инженер Серафим Сергеевич Попов. В двух других комнатах жили художник-плакатист Тимофей Яковлевич Руклевский и его очаровательная жена Надежда Дмитриевна. Были еще одни жильцы. Маме принадлежала маленькая комната с окнами, выходившими в зеленый соседний двор. С осени 1932 года в этой комнате жила уже семья из трех человек – Тарковские, муж, жена и ребенок.

В квартире царила почти родственная атмосфера. Мама очень любила свою двоюродную сестру Шуру, Александру Алексеевну Попову. И папа и мама дружили с Руклевскими, которые были ненамного их старше. В 1930 году они с Руклевскими поехали в Завражье к маминым родным, их компанию дополнил Лев Владимирович Горнунг. Тимофей Яковлевич Руклевский занимался фотографией, и сохранились снимки, сделанные им на Гороховском и в Завражье.