Тарковские. Осколки зеркала - [138]

Иное дело неудобства пути – холод и состояние Московского тракта. Это те разбойники, что нападают постоянно, не давая ни отдыха, ни пощады. В первую же ночь, когда мы выехали из Иркутска (перед Рождеством), ударил такой мороз, что ром сгустился до степени прованского масла, а из двух бутылок водки одна, «лимонная», замерзла безо всякого стыда и сострадания к заводчику и акцизному ведомству, другая – «простая», превратилась в кристаллическую кашу, выделив из себя после оттаивания значительное количество сивушного масла, несмотря на «двойную очистку в патентованных бельгийских аппаратах». Такие морозы, не страшные, когда сидишь в комнате или проходишь по городу несколько кварталов, делаются истинным бичом Божьим при безостановочной езде днем и ночью, отсутствии горячей пищи и невозможности порядком согреться во время перепряжки лошадей.

В Восточной Сибири, где бесконечная тайга и горные кряжи не дают ветру разгуляться и стоит обыкновенно такая тишь, что не шелохнется на березе уцелевший как-то желтый лист, переносишь холод все-таки довольно терпеливо, особенно при накачивании себя на станциях горячим чаем. Но уже в Томской губернии и, главным образом, в Барабинской степи, где ветер полный господин и несется на просторе, не зная остановки и подымая вихри снега, свистя, гудя и производя ту адскую погоду, которая называется бураном, – мороз еле выносим. Целый день вас пронизывают струи какого-то невыносимого льда; к вечеру все утихает, и вас ласкает надежда, как-нибудь закутавшись, согреть свои окоченелые члены, но вместо ветра на землю садится густая игольчатая мгла, холодная, сырая, от которой дышится тяжело и давит грудь. Мгла к двенадцати часам ночи подымается; звезды снова блестят, начинает тянуть легкий ветерок, к утру усиливающийся до «свежего» утренника, от которого нет защиты; точно ревматизм, он болезненно ломит кости, замораживает члены и, проникая в складки, ледяным кинжалом впивается в тело.

А тело достаточно утомлено дорогой и измучено зимними прелестями тракта. Первое, что, пока не привыкнешь, доводит до отчаяния, – это «ступня».

Обоз идет за обозом, первая лошадь, ступив по первому снегу, копытом выбивает небольшую ямку, вторая ступает по следу первой и выбивает ямку еще глубже. Вскоре весь тракт покрывается такими ямами, которые сливаются в правильные ложбинки, пересекающие тракт на равном расстоянии друг от друга, и, смотря на него в перспективе, видишь точно застывшую ровную морскую зыбь. Сани ударяются о каждую волну такой зыби, подпрыгивают, и только слышишь и чувствуешь звуки – тук, тук, тук, и эти тук, тук, тянущиеся день, другой, неделю, две, три, отдаются болью в груди и шумом в ушах, и даже во сне не можешь избавиться от них и сквозь сон все-таки слышно – тук, тук, тук.

Но это пустяки в сравнении с «нырками». Хотя и поздно теперь, но нелишне будет сказать несколько слов о состоянии Московского тракта в зимнее время. По Томской и Енисейской губерниям, от Иркутска до Ачинска, даже до Мариинска, он содержится отлично. Умело и часто поставленные щиты из древесных веток предохраняют путь от заносов и перемётов, а следовательно, и пытки, называемой «нырками». Неизбежная «ступня» и производимые постоянно обозами раскаты сильно портят, правда, дорогу. Но со «ступней» ничего не поделаешь, а раскаты во время моего приезда везде исправлялись, и вообще по восточной сибирской части тракта видны были надзор и деятельность. Но с Мариинска щиты почти исчезают; только местами торчат кое-как воткнутые в снег ветки, с претензией на что-то, но не представляющие никакой задержки для несущегося снега. И вот – сугроб за сугробом, выбоина за выбоиной, раскат за раскатом; езда превращается в своеобразную килевую качку с большим ущербом для боков и для терпения. Вот ваши лошади вдруг куда-то исчезли, через секунду снег уже над вашей головой, а вы с санями очутились в глубокой яме, откуда несчастные животные вытаскивают экипаж с напряжением всех своих сил. Вас то ударит в бок, то, слетев со спуска, сани грузно и со скрипом брягают со снежного обрыва, как будто нарочно для мучения, устроенного внизу. Местное название «нырок» как нельзя более соответствует действительности – что же такая езда, как не ныряние – с ушибами, толчками, болью в груди и нервным истомлением. Последняя станция перед Томском в особенности мучительна, и семилуженский почтодержатель обыкновенно прибавляет от себя лишнюю лошадь, так как нормального числа совершенно недостаточно, чтобы без измора сделать тридцативерстный переход. Такая ужасная дорога, заставляющая просто стонать и проезжающих, и обозных ямщиков, начинаясь от Мариинска, тянется верст на 400–500, и горе тому, кто не имеет возможности ожидать летнего сообщения. Но что же делает дорожный персонал, обязанный следить за состоянием тракта и исправлять его? И куда идет сбор с душ на ремонт дороги, достигающий десятков тысяч?

С этими вопросами я тщетно обращался к разным лицам, и в ответ я слышал только не весьма лестные эпитеты. Eine alte Geschichte![126]

По Восточной Сибири я проехал и удобнее, и дешевле, и веселее. Почтовые станции содержатся, в общем, очень опрятно, иногда прямо комфортабельно, служащие – писаря, ямщики и старосты – относились к нам везде любезно и предупредительно. Лошади, сытые и крепкие, подавались нам всегда вовремя и неутомленными – вообще видно было, что Иркутское почтово-телеграфное начальство делает свое дело и поставило организацию передвижения на прочную почву. В жалобных книгах я встречал очень немного основательных жалоб и больше всего не особенно умных ламентаций