Танкист, или «Белый тигр» - [21]
Внезапная остановка, вкупе с полной «безлошадностью», вогнали Черепа в тоску и отчаяние. Неуемная сущность его взывала к погоне — действий, к великому счастью измученных армий, не предвиделось. Обхватив голову руками, бродил теперь Иван Иваныч возле самой Вислы, не обращая внимания на купающихся на том берегу немцев. Поглощенный всецело «Белым дьяволом», которого, по всеобщему мнению, давным-давно поглотили топи Бобруйска, Totenkompf не мог смириться с мыслью, что заклятого врага, а, значит, и врага его справедливого, вездесущего танкового Бога, больше не существует. Нет, вопреки всякой логике он не только верил в обратное. Вынужденный топтаться на руинах унылых варшавских предместий, он, единственный, твердо знал: «Белый тигр» — порождение его бесконечных несчастий — не застрял в чащобах, не провалился в болота — железнобокий негодяй жив, и шевелится там, в туманной чужой дали, в родовом гнезде, которое только и могло породить такого дракона. Рык его, визг чудовищных гусениц, мертвящее дыхание и изрыгающийся пламень по-прежнему чувствовал Ванька, здесь, на скользких, рыжих от глины, чужих берегах — и кусал от бессилия и без того измученные пальцы.
За несчастной спиной Ивана Иваныча заряжающий и наводчик развили обычную деятельность. Якут распределял по новым канистрам и термосам наконец-то догнавшие армию положенные «наркомовские» литры. «Сорокоградусной» прибыло море разливанное. За месяц походной жизни полнокровные дивизии сгорели до жалких взводов. Тех, кто переместился из танков под кое-как сбитые обелиски, ничто уже не могло согреть и обрадовать. Счастливчики, к коим неизменно принадлежал и «моя-твоя не понимай», могли теперь купаться в спиртном! А казначей экипажа Крюк, получив за себя, Бердыева и своего командира невиданную по толщине денежную пачку — итог игры с «семидесятипятками» всевозможных «Ягдпанцеров», которых Иван Иваныч неизменно и гарантированно на дорогах от Минска до Плини отправлял на тот свет, ударился во все тяжкие. Для наводчика наступили золотые деньки. В деревнях оставалось немало простодушных и запуганных пани, а в домах и сараях — запрятанной снеди. Прихватив в сообщники автомат, сержант шнырял по окрестным хуторам. Захудалое шляхетское местечко Тшетшевичи не осталось в долгу, одарив насильника сифилисом. Но обладатель твердого шанкра не дрогнул: болезнь загналась вовнутрь хоть и сомнительным, однако, весьма проверенным способом — спиртом и марганцовкой.
Никому не нужный Иван Иваныч кинулся было ремонтировать первое, что попалось под руку — и за два дня вопреки всем прогнозам ухитрился воскресить заезженный и по всем параметрам убитый T-34 — один из тех оставшихся трудяг, которому на последнем издыхании удалось, чуть ли не на брюхе, доползти до реки. Ремонтники, вовремя сообразив, чем может грозить такая бескорыстная помощь, быстро «сожгли» на обрадовавшейся было «тридцатьчетверке» главный фрикцион — и с тех пор, несмотря на известность, заслуги и капитанские погоны, Найдёнова отгоняли от машин, как последнего нищего. Напрасно Иван Иваныч, сразу после боев сделавшийся кротким, просил тыловиков о милосердии — те, конечно же, ничего не знали (да и знать не хотели!) о том, как мучаются изношенные, страдающие «коробки» и какие, полные боли, подают они голоса. Более того — надорвавшиеся «эмчи» и ИСы, к нескрываемой радости экипажей, словно гигантские туши, сволакивались тягачами к восстановленной железной дороге. Там, вооружившись инструментом, подобно заправским мясникам спецы разделывали добычу: снимали пулеметы, выгружали боезапас, срывали ящики для снаряжения. Вместе с измазюканными мастеровыми на подобных работах возились и пленные, с которых даже не были содраны погоны и знаки отличия. И вообще, занятые по горло своим механическим делом слесаря и механики — немцы и русские — по какому-то молчаливому согласию сторон находились вне ярости уничтожения. Намертво сцепившихся «Пантеру» и «тридцатьчетверку» иногда ремонтировали тут же на месте боя; с одной стороны свой танк приводили в чувство кувалдой выходцы с Волги и Дона, с другой — копались в моторе Pz IV аккуратные, дотошливые, очкастые гансы, все, как один, с полотенчиками. Эти трудяги, на которых никто и внимания-то не обращал, (настолько, словно насекомые, были они безобидны), чуть только ключи друг другу не передавали. Вот и сейчас, ремонтники просто совместно делали дело — «коробки», свои и чужие, как всякий металлолом, грузились вперемешку, что для гордости умирающих танков было невыносимо! Воткнувшись друг в друга бесполезными стволами, вовлеченные во всеобщую ненависть «Тигры» и САУ-152 и накануне гибели готовы были идти на бескомпромиссный таран — но выпотрошенные, лишенные гусениц, они теперь только дребезжали грязевыми щитками. Когда платформы набирали скорость, внутренности несчастных машин, залитые кровью и кислотой аккумуляторов, посещал ветер; и, хозяйничая там, цепляясь за развороченную броню, скрученные сиденья, искореженные приборы, начинал пробовать голос, озвучивая взаимные проклятия. От подобного воя вздрагивали даже бывалые часовые. С лязгом, перестуком, густыми паровозными сигналами, вздохами угасающих «коробок», очередной эшелон уползал вглубь разоренной земли. Где-то под Смоленском или под Тулой состав отгонялся в тупик — мертвым некуда спешить — давая проезд новехонькой, чистенькой технике, которой с неделю как перерезали пуповину. Благоухающие свежей краской, щеголяющие серийными номерами, до отказа напоенные соляркой, ухоженные, пышущие здоровьем ИСы и изящные «тридцатьчетверки» с характерной элегантностью башен, безупречные линии которых так восхищали Гудериана, в компании с 76-мм дивизионными пушками и приземистыми САУ, гнались теперь в Польшу целыми потоками: Жуков торопился как можно скорее сменить под Вислой убогих калек. Эти невиданные тысячи, плодившиеся в уральских, харьковских и сталинградских цехах, были предназначены для последнего убийственного прорыва. Их даже не удосуживались маскировать. В штабах засучили рукава — готовился окончательный и безоговорочный апофеоз войны, торжество уже не корпусов и армий, а целых танковых орд, ведомых новой порослью — выученной, вышколенной, натасканной на недобитого зверя, и поэтому беспощадной в ярости, молодежью. Вот почему, вместе с бесчисленными «коробками», мимо очередного, погруженного на платформы, кладбища, проносились «теплушки», до отказа набитые юной агрессивной плотью, еще не нюхавшей пороха, но уже знающей толк в рычагах и маневре.
