Танец души - [6]

И сделался душе таинственно сродни

Не этот злой галдеж, не эти наши дни,

Но леденящий смысл Патмосского виденья.

Вокруг живут мужи,

И бриты, и свежи,

И девушки снуют,

Неся цветы в уют.

Палящая жара, куплетец о свободе,

Фокстротище сие затопчет Геликон…

– Подробности письмом. Пойдемте на балкон,

И скажем что-нибудь такое в нежном роде.

Взгляните на закат:

Он розов и крылат,

Значительно алей

Подкрашенных ногтей.

Безумец Иоанн! Торчать, страшась и веря,

На острове пустом. Эпический психоз.

С друзьями я торчу средь разных всяких роз,

И развлекаю дам, отмечен знаком зверя.

Еще денек кипит,

И радио хрипит,

И нежен шелк столиц

Телам отроковиц.

1931, Харьков

КИНЕМАТОГРАФ

И жизнь – она научит, жизнь,

Что надо быть сентиментальным.

А. В. Науман. Кинематограф

Антрацит оживляет любовь, и мечту окрыляет хлеб.

Теплый кинематограф для юношеских потреб.

Розе, песке, булату, смородине, янтарю

Экран белесоватый от всей души подарю.

Советник дев ненасытных, я не был к тебе влеком

Смертию смерть поправшим триумфальным большевиком.

Страсти румяных текстильщиц, эврика дурака

Плюс выезд пожарной команды да рупор издалека.

Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех…

Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех.

Когда у печки грелись левкои

И курили трубки морские волки –

Я ведал странное такое

Движенье женственной иголки:

Она из низкосортной ткани

Здесь шила мрачные штаны.

В щербатом маленьком стакане

Сияла веточка весны.

Тем временем вернулись дети,

Рассказывая про кино –

Какое чудное оно.

Блажен, кому на этом свете

Не умиралось так смешно!

1931, Харьков

НА ОТЛЕТ ЛЕБЕДЕЙ

Некогда мощны, ясны и богаты,

Нынешних бойких быстрот далеки,

Негоцианты и аристократы

Строили прочные особняки.

Эллинство хаты! Содомство столицы!

Бред маскарадных негаданных встреч!

Эмансипированной теремницы

Смутно-картавая галльская речь!

Лист в Петербурге и Глинка в Мадриде,

Пушкин. Постройка железных дорог;

Но еще беса гоняют – изыди;

Но департамент геральдики строг.

После – стада волосатых студентов

И потрясателей разных стропил,

Народовольческих дивертисментов

И капитана Лебядкина пыл…

Век был – экстерн, проходимец, калека;

Но проступило на лоне веков

Тонкое детство двадцатого века:

Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев.

Стоило ль, чахлую вечность усвоив,

Петь Диониса у свинских корыт?

А уж курсисточки ждали героев

И «Варшавянку» пищали навзрыд.

Нынче другое: жара, пятилетка

Да городской южно-русский пейзаж:

Туберкулезной акации ветка,

Солнце над сквером… Но скука всё та ж.

Древняя скука уводит к могилам,

Кутает сердце овчиной своей.

Время проститься со звездным кормилом

Под аполлоновых лёт лебедей.

Кажется сном аполлонова стая,

Лебедям гостеприимен зенит.

Лебедь последний в зените истаял,

Дева прохожая в небо глядит.

Девушка, ах! Вы глядите на тучку.

Внемлите птичке… Я вами пленен.

Провинциалочка! Милую ручку

Дайте поэту кошмарных времен.

С вами всё стало б гораздо прелестней.

Я раздобрел бы… И в старости, вдруг,

Я разразился бы песнею песней

О Суламифи российских калуг.

Июль 1931, Харьков

«В переулок, где старцы и плуты…»

В переулок, где старцы и плуты,

Где и судьбы уже не звучат,

Где настурции, сны и уюты

Недоносков, братишек, девчат,

Навсегда ничего не изволя —

Ни настурций, ни снов, ни худоб, —

Я хожу к тебе, милая Оля,

В черном теле, во вретище злоб.

Этот чахлый и вежливый атом —

Кифаред, о котором молва, —

Погляди пред суровым закатом,

Как трясется его голова.

Он забыл олимпийские ночи,

Подвязал себе тряпкой скулу,

Он не наш, он лишенец, он прочий,

Он в калошах на чистом полу.

Он желающий личных пособий,

Посетитель врачей и страхкасс…

Отчего ж ты в секущем ознобе

Не отводишь от мерзкого глаз?

Скоро ночь. Как гласит анероид —

Завтра дождик. Могила. Конец.

Оля будет на службе. Построит

Мощный блюминг напористый спец.

Я касался прекрасного тела,

Я сивуху глушил — между тем

Марсиасова флейта кипела

Над весной, над сушайшей из схем,

Над верховной коллизией болей,

Над моим угловым фонарем,

Надо всем, где мы с милою Олей

Петушимся, рыдаем и врем.

1932, Харьков

«Быть может, это так и надо…»

Быть может, это так и надо

Изменится мой бренный вид

И комсомольская менада

Меня в объятья заключит.

И скажут про меня соседи:

«Он работящ, он парень свой!»

И в визге баб и в гуле меди

Я весь исчезну с головой.

Поверю, жалостно тупея

От чванных окончаний изм,

В убогую теодицею:

Безбожье, ленинизм, марксизм…

А может статься и другое:

Привязанность ко мне храня,

Сосед гражданственной рукою

Донос напишет на меня.

И, преодолевая робость,

Чуть ночь сомкнет свои края,

Ко мне придут содеять обыск

Три торопливых холуя…

От неприглядного разгрома

Посуды, книг, икон, белья,

Пойду я улицей знакомой

К порогу нового жилья

В сопровождении солдата,

Зевающего во весь рот…

И всё любимое когда-то

Сквозь память выступит, как пот.

Я вспомню маму, облик сада,

Где в древнем детстве я играл,

И молвлю, проходя в подвал:

«Быть может, это так и надо».

1932, Харьков

ОСЕНЬ

Так не со зла девичий год расхитишь,

Поговоришь и замолчишь.

Мы вскрыли ночь: на дне трепещет Китеж

И в центре городе всё те же, всё мои ж.

Кого куда: ту королевну в пряхи,

А шулера за плутни на правеж.

Ты, рыжая, меня узнаешь по рубахе

И вскорости доподлинно помрешь.

Совсем, как в песенке, ясны звездочки