Танец души - [3]

Точись, как нож, и зрей, как рожь…

Вот ты померкнешь и помрешь.

И, одарен посмертной славой

При сладком пении скопцов,

Мой хмурый мальчик, мой кудрявый,

Придешь на мой любовный зов…»

Скребутся крысы. Гаснет свет.

Заплаканный молчит Поэт.

1929, Петербург

«Я верю – почему-то кто-то…»

Е.Н.Р.

Я верю – почему-то кто-то

Замкнул, как бешенство в вине,

В гробах — желание полета

И стуки заключил в стене,

Что, видимостями окутан,

Мир невидимкою летел,

Когда нам раб Господень Ньютон

Сказал о тяготенье тел.

Так, в наши дни, когда любовью

Никто не совершает чуд,

Когда проказою здоровья

Больные сборища орут

И в страшных спазмах словоблудья

Певцы забытых аонид –

Я собственной поверил грудью

В прекрасный вес надгробных плит.

Вот – выйдут завтра комсомольцы,

Заверещит автомобиль,

И грохнут толпы, ахнет пыль,

И дурочки наденут кольца,

И пудр и мыл повеет гниль,

И пыл строительства газеты

Распродадут по пятаку,

И пролетарские поэты

Спою свое «ку-ка-ре-ку», –

А я, к стене приникнув ухом,

Услышу мертвый стук часов,

Который слышится старухам

Во тьме ночной, как Божий зов.

И звук без эха, сир и вдов,

Войдет и в шуме обнищает…

И будет сказано без слов:

«То с асфоделевых лугов

Ваш город ветер посещает».

Август 1929, Харьков

ЭЛЕГИЯ О ПИСЬМАХ

А.В.Науману

Перебирал я на днях письма. Писем – тьма!

Милые разные почерки, подписи… Эх-ма!

(«Эх-ма» – междометье русское, выражает всегда тоску.

Выражение это свойственно нашему мужику.)

Вот подпись «Ляля» и с маленькой буквы написанное «Вы»,

Вот от кузины открытка, на ней изображены львы.

Содержание открытки гадкое: «Денег больше не пришлю».

Вот цикл писем, в которых пишут «люблю».

Вот письма вдовствующей дамы, в которую я был влюблен;

Их очень много. Перечитываю: какой инфантильный тон!

Вот письма поэтов умные, с эрудицией, но почерк – дрянь.

Вот еще письмо, нехорошее, почти непристойная брань.

Их много. Краски различные листков, конвертов, чернил –

Как много милых бывалостей я на черный день сохранил.

Вот теперь посижу, подумаю, погляжу в угловую темноту

И чье-нибудь письмецо пригожее, усмехаясь, перечту.

И грусть моя обыкновенная, людская о прошлом грусть,

Повапленная радужно, знаемая наизусть,

Скользнет по лицу капелькой, попробую – солоно на вкус.

Отложу я письма и отправлюсь на досветки здешних муз.

И Муза моя родимая споет мне, тиха, мила,

О том, как она из лесочка коров домой гнала,

И расспросит меня участливо, хорошо ли в себе таю

Я вечность свою случайную, нелегкую вечность свою.

26 октября 1929, Петербург

ЛАДОНЬ НА ГЛАЗАХ

Нам и пуль роковые свинцы,

Нам и в светлых снегах бубенцы,

Нам и нежность, и книги, и водка.

Но смешна и обидна давно

Потаскухи кривая походка

И невкусно простое вино.

Я впадаю в тебя, гадкий день,

Я впадаю в твою дребедень,

Как впадает в маразм старикашка.

И, вкушая свой утренний чай

Из цветистой фаянсовой чашки,

Сам себе говорю — «не скучай».

Скоро вечер придет посидеть

В мою темную, хладную клеть

Под имперскую, старую крышу…

И, сжимая перстами перо,

Я азийскую флейту услышу

Или модный тромбон «Фигаро».

А кругом и обида, и стыд,

Злится прачка и примус шумит,

И штаны замаравшего сына

Учит отчего гнева лоза.

Но подружка моя Мнемозина

Мне ладонью закроет глаза.

Можно выстроить карточный дом,

Можно черствым и злостным стихом

Современников переупрямить;

Можно просто ценить вечера

И свою олимпийскую память,

Предводящую бегом пера…

Но к чему многомерность планет,

И театр, и завод, и совет,

И отхожее место, и койка —

Если крепче аттических бронь

Эта женская — верно и стойко —

На глазах моих медлит ладонь?

ноябрь 1929, Петербург

МОИМ ГОСТЯМ

Да, да, это я, тот самый, который…

Приходы знакомых, труды и снега;

Вот утро: опущены скромные шторы.

Вот полдень: над чаем, согбен, я сижу…

Но ночью, забыв свое имя и адрес,

Я, детством объятый, сижу и строчу;

Я вижу лица Боттичеллиев абрис,

Я слушаю звук серафических слов…

И через неделю, в свободное время,

Различные люди приходят ко мне.

Я громко читаю стихи перед всеми,

А Муза за печкой – подобна сверчку.

Послушав стихи, одеваются люди,

Свои досвидания мне говорят,

А я – католичеству старых прелюдий

Над милыми клавишами предаюсь

И двигаю четки хвалительных нот,

А Муза за печкой поет и поет…

Но где-то взвиваются в воздух подтяжки

Разумных отцов над безумством детей;

Роман неудачника и замарашки

Приходит к концу в вожделенных кустах;

Летят телеграммы, тучнеют колосья,

С пурпурной тряпицей танцует дурак;

И медленно зреет не Божья, не песья,

А наша людская тоска и любовь.

Давно ли, недавно ли в Греции белой

Пифийская молвь населяла умы?

Давно ль корибант пред своею Кибелой,

Во жречество жертв погружен, ликовал?

О, ты, одинаковость слова и позы,

Всё те же в мечтах Золотые Века,

Всё те же, даримые женщинам, розы,

Всё те же солдаты, ведомые в бой…

И вы, о, мои утонченные гости!

Ушед, не стесняйтесь меня обругать:

Как быть вам с избытком младенческой злости,

Такой же невинной, как глупость и грусть?

Так было, так будет, и так веселее.

А мне уж оставьте, на бедность мою,

Девичий цветочек, речную лилею,

Сквозь нынешний день прорастающую.

Я многое видел и вижу всё множе,

Но лучшая радость – играя с детьми,

Презреть перезрелые отчие рожи,

Блеснуть на арене классических детств.

Ах, память о детстве, о желтом крокете,