Танец души - [13]

Носился сердцем без износа.

О, Ксения, я умерщвлен:

Тебя целуют инженеры…

О, козлогласие племен

В отсутствие царя и веры!

О, Ксения, я горько сплю.

Тебя употребляют мрази…

О, вы, покорные рублю

Исчадья здешних безобразий.

А ты, от отроческих лет

Мой нежный друг, мой тихий Саша?

Тебе ли нашей муки чаша?

Не может быть, не верю, нет.

Ужели в ДОПРе ты сидишь,

Питая вшей и греясь чаем,

И изучаешь горний шиш,

Который все мы изучаем?

А помнишь, милый, помнишь те

Академические бреды?

О суете и красоте

Многоглагольные беседы?

Царит ли снег, течет ли грязь,

Блестят ли под дождем каменья, –

Поплевывая и виясь,

Спешит белесое виденье.

Он входит, он вошел… и вот

Учтивости немая сцена:

Вдруг поникает на живот

Чело поэта и джентльмена.

Люблю тебя, люблю в тебе

Сомученика и собрата,

Противоставшего судьбе

Мечтателя и элеата…

Я помню младость. Помню: младость

Пьянила… Пушкина прочтя,

Промолвило: «Какая гадость»

Сумасходящее дитя.

И мукой сладостных укусов

Пытал неясное мое

Младенческое бытие

В те времена Валерий Брюсов.

(О далекое утро на вспененном взморье,

Странно-алые краски стыдливой зари.

И весенние звуки в серебряном сердце,

И твой сказочно-ласковый образ, Мари.

В. Брюсов)

И вот, за первою любовью

Я первой страстью согрешил…

Я помню грацию коровью

И простодушный скотский пыл.

Моей возлюбленной… Впервые –

А было мне пятнадцать лет –

Я дюжую объемля выю,

Подумал: Беатриче нет

И быть не может. И отлично:

Нет Бога в мире, аз есмь зверь.

Всё радостно и неприлично

И всё дозволено теперь.

В те годы появилась водка,

Икра, говядина и нэп…

До времени поникла плетка,

Был мир противен и нелеп,

Как паралитик исцеленный,

С трудом учащийся ходьбе.

А опыт зверский, злобный, сонный

Я до сих пор сберег в себе.

Глядело солнце в школьный класс.

Цвела советская Минерва.

И тяжко допекали нас

Соцэк-болван и немка-стерва.

На снег, на лужи, на навоз

Вдруг упадали стаи галок,

Вдруг замечалось: пара кос,

Тетрадки и пучок фиалок.

Банально это. Вскую тя

Аз созерцаю, мире, мире?

Живу едя, грустя, шутя

В такой нешуточной квартире…

Конечно, я окончил школу

И, лица женщин возлюбя,

Их пошлости и произволу

Лирически вручил себя…

Зимою акварельный иней

Сиял на бледных небесах…

Не надо пьянствовать с богиней

О, людие, цените прах!

Я пил, влюблялся, голодал.

Всё было глупо, нежно, мило.

Лиясь в какой-нибудь бокал,

Вино алело и пьянило.

И жизнь мечтательно текла

В холодном пафосе развала

И мне для нежности совала

Несовершенные тела.

Но я не сразу, я не вдруг

Взглянул на всё глазами скуки

И смерти еле слышный звук

Услышал в каждом здешнем звуке.

Внезапен только перевал

Через хребет алчбы и торга,

Внезапен только крик восторга,

Которым я судьбу воззвал:

Пусть мне приснятся сны дневные,

Чтоб песни нежить и нести,

Пусть песни нежные и хищные

Слетят на подоконник вечности.

III

Лелеет тело вешнюю истому,

Отверсто солнцу узкое окно.

Я возвращен ничтожеству земному,

Я жив, я сыт, я облачен в сукно.

О, пошлость, ты — прекрасней всех красот.

Твои в веках бессмертны барабаны.

Ты – женщины беременной живот,

Тягучий вой отказа от Нирваны.

Кухарочкой ты видишься в окне,

Ты девкам сочиняешь туалеты,

В тебе живут блондины и брюнеты.

Всесильная, ты быть велишь луне.

Визжишь, горланишь на парадах мая,

Для Господа в кармане держишь шиш.

Бессмысленно моим стихам внимая,

«Как это поэтично» говоришь.

Итак – я жив. Чирикаю, как птица,

Поклевываю снедь. Живу! Живу!

И может быть, могу еще влюбиться,

Порхнув, хе-хе, в живую синеву.

Вообще туда, куда-нибудь к пределам.

Приобрету веселость и размах…

Всё растворится в розовом и белом,

В хрестоматийных девственных тонах…

IV

Бродит в ДОПРе мутный сон,

Часовой идет.

Тяжек глупый наш полон,

Скучен хлад и гнет.

Всё одно и то ж:

Закричит сосед во сне,

Не спеша по стене

Проползет вошь.

Но душа, живет она,

Неких свежих влаг

Предвкушением полна,

Уловляет, ясна,

Дальний лай собак…

Где застрял мой добрый сон,

Истощил свой хмель?

Почему замедлил он,

Мой тюремный Лель?

Жду – когда же с вышины

Вопль нездешних труб?

Я забыл лицо жены.

Я один. Я труп.

…………………………………

Но нет, живу. Дробится мир в зеницах,

Девятый вал пророчит мне авто.

В солдатиках и в девах круглолицых

Мне чудится буддийское Ничто.

Мой друг, мой друг! Ты видишь, я старею

Я озверел и смерть страшит меня:

Вот я встаю – и мир мне вяжет шею

Безумной, позлащенной петлей дня.

Вот я иду, от пошлости, как в детстве,

Бессмертным идиотством упасен;

Вот в мятеже привычных соответствий

Я нежный отдых нахожу и сон.

Ты утомлен, холодный Вседержитель,

Аристократ, не ценишь ты потерь:

На блюде золотом, в свином корыте ль,

Но всё равно, понятно мне теперь.

Я предан был на завтрак сатанинский,

Мои останки – ведьмам на обед…

… Ты Гамлет! Ты Евгений Баратынский!

О, где вы, «розы Леля»? Nihil. Бред.

1931, Харьков

БЕС

1

В рощах, где растет земляника,

По ночам отдыхают тощие бесы,

Придорожные бесы моей страны.

Бесам свойственно горние вздоры молоть,

И осеннего злата драгую щепоть

Бес, прелестной березы из-за,

Агроному прохожему мечет в глаза.

Несусветица, лай отдаленного пса,

Балалайка ночная, песенка ль девья..

Вырубают младые леса,

Тяжело упадают деревья…

Но, влюблен наповал,

Иногда воплощается бес.

Вот он, с рожками, через забор перелез…

И, кудрявый конторщик, он числит посевы…

Щеголь бес — полосатая майка,