Танец души - [12]

Ах, как скучно. Гремит дождевая баллада…

О, любезная крыша, живут под тобой.

Да и кроме тебя ничего мне не надо,

Ибо кончена битва, и сыгран отбой.

Засыпаю, усталый от красных и рыжих…

И единственный сон много лет берегу:

В белой шапочке девушка едет на лыжах,

Пахнет елкой и сумрак лежит на снегу.

ПОЭМЫ

НИЧТО

Был дом и был Страстной Четверг.

В.Щ.

Разве я плачу о тех, кто умер?

Плачу о тех, кому долго жить

М. Волошин. Бойня

Посвящается Е.Н. Щировской

I

Вблизи лесов и нив у ветреной речонки,

Средь сада нежного стоял прекрасный дом,

Бессчетно много раз лучился месяц тонкий

И годы двигались пристойным чередом.

Дыханьем бережным приветной Мнемозины,

Для старческой души целительным теплом

Здесь согревалось всё – и книги, и картины,

Все вещи вещие, все комнаты… Весь дом.

И дома милого касался ветер вьюги,

И трубы посещал, и вопиял в ночи,

И к окнам припадал, поспешный и упругий,

И демонов являл при темноте свечи.

И дома милого вокруг гостило лето,

И дому милому свежо цвели цветы…

Я много раз тебе рассказывал про это

И, может быть, теперь уже зеваешь ты.

Тот дом во мне живет, как роковая завязь

Всех склонностей моих, Любовей и красот,

У Пасхи розовой тихонько окровавясь,

Закатом мартовским тот дом во мне живет.

О время! Fin de siecle! Упадочные моды!

Единый Божий жест – и вдунута душа;

И юноша-студент берет дары свободы,

Лукавя старикам и милых дам смеша.

Ему слуга несет всё счастье тонкой пищи;

Он напивается, он весело блудит;

В запретные часы по ресторанам рыщет;

Сквозь умное пенсне в нездешнее глядит.

В театре бархат лож, прияв персону франта,

Покоит барский зад и тешит взор, когда

Свет рампы падает на ножки фигуранток

И шепчет Купидон: – глядите, господа…

Так младость протекла, успешно и банально.

И начались труды, чины и ордена…

И может быть, он знал, что это всё печально,

По крайней мере, он не разлюбил вина.

Но опыт на висках рисунками склероза

Многозначительно и грустно проступил.

Что ножки и чины, что алгебра и роза,

Когда приходят дни иссякновенья сил?

Люблю его таким: учтив, насмешлив, мрачен.

История же прет, томами громоздясь, –

Вот губернатором куда-то он назначен…

Вкруг – агитаторы, свободолюбцы, мразь…

В аспекте вечности – вся жизнь не стоит гнева,

А все-таки я злюсь и все-таки тоска.

Как скучно допустить, что испражнялась Ева!

Для скуки этакой и вечность коротка.

И стал он стариком. Устал, ушел в отставку,

Женился в старости и породил меня.

Бог нового в игрушечную лавку

Ввел покупателя, пленяя и дразня.

А мой отец тогда, надев косоворотку.

Нашел себе игру в работе столяра.

Он сотворил мне меч, и арбалет и лодку,

Он сотворил мне всё, к чему звала игра.

Таков был мой отец, а мать была иная,

Неведомая мне, и что о ней сказать,

Свежо любя ее, я до сих пор не знаю:

Неясная досель не прояснилась мать.

Я в детстве прочитал стихи из отчей книги:

«Есть упоение, – гласят они, – в бою».

С тех детских пор их смысл я набожно таю –

Предчувствия чумы незримые вериги.

Рожденные со мной, в один и тот же год,

Вы, сверстники мои, младенчики чумные,

Хромающие здесь на поприще свобод,

Танцующие здесь под мутным взором змия, –

Ничто вас не спасет, издохнете и вы,

Как издыхаю я – бесславно и вонюче.

О, как прекрасна смерть червя или травы,

Свободного цветка или звезды падучей!

Я в детстве был любим. Лелеяли меня.

Лилеями меня моя река встречала.

Шептали: «баловник… Ему деньского дня

Для баловства его как будто бы уж мало…»

Я прочно был внедрен в мои младые дни.

Куда как сладок был деньской полон дитяти.

А ночью ангел жил за пологом кровати.

Он был как девочка и прятался в тени.

Позднее я узнал могущество рояля.

Я в звук ушел, как в грех – ликуя и страшась.

Но звук был зол: он влек, восторжностью печаля

И горней чистотой затаптывая в грязь.

Так до сих пор меня еще гнетет Бетховен,

Мне ясный ближе Бах. Я полюбил Рамо.

Я внемлю и смеюсь: мир скучен и греховен,

Но в звуках «Coeur de Lion» отсутствует дерьмо.

Дни революции я встретил с красным флагом

Семи лет от роду. Младешенек и глуп.

Семейственным своим тогда ареопагом

Быв горько выруган, я скромно плакал в суп.

Почто над сумраком летал кровавый петел,

Что старшим виделось поверх юродств и бед,

К чему в младенчестве я смерть свою приветил

Кровавой тряпкою? Откуда мне ответ?

Кто умер, кто убит, кого обворовали,

Кто сам стал убивать, кто сам обворовал…

Ну, во все тяжкие! Империя в развале,

Сыны империи приветствуют развал.

Пошел здесь свальный грех. Созвали учредилку,

Пошли смердеть, кричать, насиловать сестер…

В златые эти дни я жил легко и пылко,

Как будто бы глаза для гибели протер.

Так строилась душа. Тифозными мечтами

Был свергнут Андерсен. Скончался мой отец.

Я стал читать Дюма. И пронеслась над нами

Румяная чума. И на крутое пламя

Людишки глянули зеницами овец.

А после всё прошло, утихло понемножку.

Торговкой стала мать. Я в школу стал ходить.

Жизнь пригласила: жри. Воткнула в руки ложку.

У современников поисплясалась прыть.

II

Я отрок, школьник и поэт,

Я декадент и эрудит,

Свинцовый привкус прошлых лет

Младые губы холодит.

В советской школе тех времен

Цвели свобода и сумбур.

В одну из краснощеких дур

Я, отрок, был тогда влюблен.

Как датский принц, я мрачен был.

Она была вельми курноса.

Ломился в вечность первый пыл,