Танец бабочки - [112]

— Мунисай!

Прислонившись к сосне, самурай тяжело дышал.

— Прости. Я не смог, — произнес с трудом.

Воин кашлянул кровавым сгустком. И только теперь Икуно заметил, что из груди сочилась кровь.

— Молчи, — приказал следопыт, пытаясь перевязать рану поясом.

— Я должен был отомстить, — упрямо произнес Мунисай.

— Зачем ты… зачем.?. - пытался сказать следопыт в сердцах.

Слова путались. Тело самурая вздрагивало от судорг. Ливень заливал глаза.

— Я должен… Синмэн… Месть, — бессвязно шептал Мунисай.

— Глупец, что ты наделал? — Икуно обнял самурая, стараясь приподнять голову.

На какое-то время сознание вернулось и воин посмотрел в глаза рёнину вполне осмысленым взглядом.

— Странно, — произнес воин. — Я не чувствую боли.

— Это хорошо, — выдавил Икуно сквозь слезы.

— Ты плачешь?

— Нет. Это дождь.

— Ты становишся сентиментальным, — слабо усмехнулся Мунисай побелевшимы губами. — Разве ты забыл, что сопли — моя парафия?

— Дурной пример заразителен, — еле произнес следопыт, пытаясь изобразить улыбку.

Воин задрожал и прокашлявшись почти прошептал:

— Я рад.

— Чему?

— Ты становишься похожим на человека.

Судорожно сглотнув, самурай смерял следопыта слабеющим взором. К горлу Икуно подкатился ком.

— Не плачь обо мне, — прошептал Мунисай. — Я следую в смерти за своим господином. Я исполню долг до конца. И…

Самурай перевел дыхание.

— Что? — Икуно склонился ниже.

— Восстанови честь Синмэна, — промолвил Мунисай одними губами.

Икуно крепко сжал руку самурая. Воин вздрогнул в последний раз и затих навсегда. Вдалеке полыхнула молния. Небо немилосердно заливало землю. Крепкие обьятия следопыта стали последним конвоем. Мунисай уже был далеко.

7

Кэйко ждет в темноте. Кажется прошли годы, с тех пор как он ушел. Яростно, без слов и ненужных обьяснений. Так покидают женщину, в услугах которой больше не нуждаются. А ведь ей так хотелось… Да, хотелось остаться здесь с ним. Сказать? Возможно. Слова столь тягостны. Их неуловимый смысл — причина вечной путаницы. Но что делать, если ее порыв не находит отклика? Уход — лучшее решение. Однако Кэйко ждет. Что за необьяснимая вещь?

Этот странный мужчина… Каждый раз краснеть под пристальным взглядом голубых глаз, путаться в мыслях от внезапного волнения при виде улыбки на суровом лице — это так непохоже на гордую девушку. А теперь еще и робкая покорность… Влечение сьедает ее без остатка. Куда подевалось упрямство? Отдано в угоду мужчине, неуловимому как мелькнувшая тень. Разве так может продолжаться? Разве можно так растворяться в желании? Кэйко краснеет от этой мысли. Шум дождя прерывает ее размышления. Или это…?

Кэйко оборачивается. Он — там, у двери. Она зажигает лампу.

— Ты весь промок.

Он бледен до неузнаваемости. Или это измотанность? И это выражение его лица. Никогда не узнать биение мысли. Кэйко злится. Почему он молчит? Она подходит ближе, протягивая руку. Одежду нужно снять. Он останавливает ее.

— Иначе ты заболеешь.

Ее растерянная улыбка столь прекрасна. Икуно застывшим взглядом смотрит на девушку. Непостижимо. Он вспоминает искаженное лицо Мунисая, кровь. А теперь эта спокойная красота. Как такое возможно? Смерть и жизнь. Изувеченность и совершенство.

Кэйко о чем-то догадывается. Этот беспокоящий взгляд…

— Что с тобой?

— Ничего.

Ее рука опускается. Что скрывает этот мужчина?

— Сними одежду, — повторяет она. — Ты продрог.

Икуно бессознательно отдается ее власти. Куртка, платье… Ее рука скользит умело и осторожно. Будто она боится сделать неверный шаг. Бедная девушка. Ему известно, что значит жить в страхе.

Ладонь Икуно ложится на ее руку.

— Кэйко, — произносит нежно, а потом с горечью: — Мунисай мертв.

Ее пальцы вздрагивают.

— Мунисай?

Кэйко пытается вызвать образ самурая из памяти.

— Как? — произносит девушка в замешательстве.

Икуно целует маленькую ладошку. Девушка смотрит ему в глаза.

— Я не хочу сейчас говорить.

Он привлекает ее к себе одним движением. Кэйко дрожит.

— Я не сделаю тебе больно, — шепчет он.

Платье распахнуто в головокружительном порыве. Она только успевает вдохнуть. Ее молодая упругая грудь, как налитая соком вишня. Икуно припадает губами к нежной коже. Со всей страстью, на грани отчаяния. Как ему нужна эта жизнь в каждой клетке ее теплого тела, эта вечно ускользающая попутчица. И он, без остатка опускается в дыхание ее губ, в тонкую гладь живота, в загадочный треугольник спины, в плавную линию отлитых бедер.

Акиро писал:

«… Страшнее — не расстояния. Хуже, когда между людьми встают тысячелетия.

Притворное радушие, жеманные фразы, натянутые улыбки. А дальше пустой обмен любезностями. И ты понимаешь, что это начало конца. Попытки навести мосты заранее обречены на провал.

Столько дней собирать по крупицам доверие, строить планы, становиться чьей-то надеждой и все ради простого желания обрести близость, как обретают моряки далёкую землю. Мы ведь так хрупки. Мы боимся сами себя. Боимся не оправдать ожиданий, подвести, предать. А разве жизнь не предает нас мгновение за мгновением? Всякий раз, когда рука пытается уловить настоящее? Когда после разочарований и разрывов, давно указавших на призрачность поисков, мы с упорством наглеца вскрываем лезвием землю в поисках сокровищ. Пробуем мир на прочность. А свежие ветра? Ветра уносящие боль. Мы самозабвенно вверяли себя стихии. Потому что хотели верить. Верить вопреки всему. Или это были проблески надежды? Надежды на то, что когда-то все образуется. И мы сможем как дети доверять жизни».