Танцовщица - [63]

– Но уж если деревенский житель собьется с пути, он никакого удержу не знает!

– И вот почему, – отозвался я. – Для деревенских подобные удовольствия – сущее откровение. Когда им доводится такого отведать, они увлекаются сверх всякой меры. А горожане об этом хоть немного да наслышаны и потому никогда не предаются этому столь самозабвенно.

20

– Да! – вдруг вспомнил я. – А куда девалась ваша воспитанница? У нее было такое чудесное имя.

– Абади?

– Да, Абади. Она ведь была очень хорошенькая. Я видел ее в те времена, когда ей было лет десять – двенадцать. Потом она, наверное, расцвела, стала еще краше.

– Мирза-сахиб! У вас хорошая память.

– При чем тут память? Она действительно обещала стать очаровательной женщиной. Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..

– Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?

– Послушайте, Умрао-джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.

– А если попадется на глаза красивый мужчина?

– Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.

– Вот как! Ишь к чему закон применили!

– Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено,[96] – сказал я.

– А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:

Законно ли это, не знаю, но старым обычаям верно.

– Это говорится по иным поводам, Умрао-джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по-моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.

– Слава богу!

– Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.

– Мирза-сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:

Ты совсем изменилась – нет ни прелести нежной,

Ни наивной улыбки, ни невинности прежней.

Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.

– Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?

– Она ушла от меня, ушла из мира.

– Да где же она наконец?

– В больнице; где же еще!

– Скажите, значит роза ее юности расцвела?

– Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.

– Что же с нею случилось? – допытывался я.

– Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.

Меня нередко навещал некий Чхаттан-сахиб. У него был довольно хороший голос, и я всегда заставляла его петь. Абади начала с ним заигрывать. А он, хоть и был высокого рода, но оказался весьма низким человеком и не посчитался ни со мной, ни со своим собственным общественным положением. Однажды под вечер гляжу, он болтает у порога с Абади.

– Послушай, я пленился твоей красотой, – говорит Чхаттан-сахиб. – Ах, Абади! Что делать? Я боюсь Умрао-джан.

– Отойди! – отвечает Абади. – Не заводи со мной таких разговоров!.. А чего ее бояться?

Чхаттан обвивает рукой ее шею и начинает читать стихи:

Что за нежный лик у милой!

Но жесток язык у милой!..

– А тебе что? – перебивает его Абади.

– Что мне? – повторяет Чхаттан и целует ее. – С ума схожу! Умираю от страсти!

– Умираешь, а каких-нибудь трех-четырех ан и то не дашь. Умираешь!.. Видала я таких, что умирают, а похорон ихних что-то видывать не приходилось.

– Что – четыре аны! Лучше сердце мое возьми!

– На что мне твое дурацкое сердце?

– Как? Тебе ни к чему мое сердце? – возмущается Чхаттан, но Абади стоит на своем:

– Ладно, не болтай чепухи. Есть в кармане монета – давай сюда и уходи.

– О боже! – восклицает Чхаттан. – Матушка пенсии еще не получила. Послезавтра обязательно, обязательно принесу.

– А если так, уноси прочь свое сердце! Убирайся!

– Ну дай поцеловать еще хоть разок!

Чхаттан прижимает к себе Абади, а она в это время запускает руку к нему за пазуху и вытаскивает оказавшиеся там три пайсы.

– Во имя всего святого, не бери этих денег, – просит Чхаттан. – Сестра велела купить ей цветной порошок и мисси.