Тамада - [4]

В моторе что-то затарахтело, и их старенькая «эмка» стала у обочины. Шофер полез под капот. До аула было чуть больше километра, и Жамилят, чтобы не ждать, пошла пешком.

3

Птицеферма колхоза «Светлая жизнь» приютилась за рекой, в двух километрах от села, у взгорка, густо поросшего орешником, — дощатые, крытые прогнившей соломой птичники, вокруг фермы плетень, будто худой невод, видимо, сухой хворост выдернут на растопку.

Заведующий фермой Салман Токашев довольный сидел за столом в неоштукатуренной комнатушке. Возле печки хлопотала средних лет женщина. Перед Салманом стояла сковородка с остывающей яичницей и ополовиненная бутылка водки. Рябое лицо его с узкими, черными, захмелевшими глазками, с пшеничными усами, перемазанными у рта яичным желтком, то и дело расплывалось в добродушной улыбке, но когда он переводил взгляд с бутылки на женщину, наблюдая за ее быстрыми руками или упругой и сильной спиной, оно становилось вдруг обиженным и грозным, и Салман, посопев, снова начинал затухший было разговор:

— Клянусь аллахом, несчастнее меня нет человека на целом свете! С тех пор как родился, сорок лет прошло, но все эти годы нет мне счастья. Может, ты, Аслижан, думаешь, я темный, ничего не знаю, или некультурный я человек? Не думай так, уважаемая. Я разве не учился? Правда, кой-чего подзабыл — дело давно было, но культура во мне все-таки осталась.

— Еще бы!.. — не отрываясь от работы, зло отвечала Аслижан. — Кто об этом не знает!..

— А разве не так? Глянь на мой костюм, у кого ты такой модный костюм видела в нашем ауле? А шляпа? Где ты такой галстук видела? Нигде ты такого не увидишь! Хочешь верь, хочешь нет — культура во мне все равно осталась, очень большая культура.

— Тогда чего ты мне все утро жалуешься?

— Клянусь аллахом, и все же я завидую другим, — словно не слыша ее, продолжал Салман. Он аккуратно налил в граненый стаканчик водку, выпил залпом, крякнул и утер усы рукавом. — Многие люди совершают большие героические дела. Я, может, тоже хочу быть героем. Я, может, тоже хочу совершать. Ты, Аслижан, только скажи: «Салман, соверши то-то или то-то и за это получишь награду», — я сейчас же совершу то-то или то-то... Но ведь ты не сказала мне ничего такого!

— Чего я тебе должна сказать? Пусть тебе твоя Толукыз говорит! — не стерпев, бросила Аслижан.

— Вот именно: сказать тебе нечего. И никто не сказал. А возьми, к примеру, Магомета. Ты его не знаешь. Он из-под Тырнауза. Я с ним вместе на зоотехника начинал учиться. Но я потом бросил — надоело. Я ведь какой человек? Я на одном месте ни учиться долго, ни работать не могу: скука меня начинает глодать. Надоедает. Я человек охочий до перемены мест. Так вот, этот самый Магомет... он... я его как облупленного знаю. Кто он сейчас? Знатный человек в районе, в Москву на выставку ездит, портреты его в разных газетах печатают. Разве я таким быть не мог? Я десять лет в разных местах работал: кладовщиком, агентом по снабжению, счетоводом, сторожем... А может ли Магомет иметь такой кругозор, как у меня? Он всю жизнь животновод, добивается каких-то там рекордных надоев... Я бы тоже смог. — Осоловело уставивитись в окно, Салман замолчал.

— Ведь всю бутылку опростал!

— А ты погляди на меня — разве я пьян? Думаешь, я говорю неправду? Не-ет! Я знаю, о чем говорю. Я о себе говорю... Встретил я в городе совсем недавно Салпагарова. Ты его знаешь, он раньше в нашем ауле жил, а теперь пишет книги, стихи сочиняет и песни. Все его любят. А за что? За что, я тебя спрашиваю? Ты скажи мне: «Салман, напиши книгу!» — и я бы написал. Но ведь ты не сказала. И никто не говорит... А так, напрасно писать не буду. Не хочу. Пускай сначала опубликуют мой портрет в газете и скажут: «Вот будущий известный писатель!» Вот тогда я подумаю, про что надо писать, — и напишу. Ты чего на меня так глядить?..

— Да не на тебя, ты в окно глянь. Коршун цыпленка утащил, пока ты трепался. А вон другой уже над курами кружит.

Салман тяжело поднялся, снял с гвоздя двустволку и, пошатываясь, вышел во двор. Несколько минут он следил за коршуном, и когда тот камнем ринулся вниз, выпалил дуплетом. Но коршун взмыл вверх с цыпленком в когтях. Салман погрозил ему кулаком и, вытащив из стволов пустые патроны, сунул их в карман брюк.

— Все, больше он сюда не прилетит. На всю жизнь ему страху нагнал, а ты говорила... — не удержался он, похлопал Аслижан по спине, проходя мимо. Взял валявшийся на окне патронташ, зарядил ружье и повесил на прежнее место. Снова уселся за стол, и опять взгляд его наткнулся на стройные, загорелые ноги Аслижан, наклонившейся к печке.

— Ах, Аслижан. Вот сижу и думаю: почему я такой невезучий? Уж, кажется, все аллах мне дал сполна: на ум не жалутось, здоров... А вот счастья все нет и нет. Ну, ты чего молчишь?

Аслижан разгребала кычхачом[1] угли.

Она нагнулась, чтобы подбросить в печь дров. Точно барс, осторожно ступая, Салман сзади подошел к Аслижан и облапил ее за талию.

Аслижан испуганно айкнула, отпрянула в сторону, быстро развернулась и влепила ему увесистую оплеуху, вложив в удар всю силу своего упругого и крепкого тела.