Тамада - [3]

...Мухаммат. Недолгое ее счастье. В памяти часто всплывало их расставание, Совсем раннее осеннее утро, мелкий, как сквозь частое ситечко, дождь, перрон, составы на путях. Тогда не ведали они, что расстаются навсегда. Стояли крепко обнявшись, словно отдавая друг другу свое тепло. Паровоз уже медленно пятился к составу, и они еще крепче прижались. Он был в коротком отпуске после ранения — и снова на фронт.

Рельсы и лужицы тускло поблескивали в хмуром рассвете.

Он грел ее руки на своей груди. Буферный лязг — паровоз прицепили к составу. Где-то в конце перрона раздался свисток дежурного по станции. Открылся выходной семафор. Поезд тронулся.

Он вскочил на ближайшую тормозную площадку. Помахал рукой. Она бежала рядом. Он снова соскочил, бросился к ней, схватил за руки, прижал к себе. Замерли. На миг. На вечность. Шли мимо вагон за вагоном. Вот и хвостовые. Последняя тормозная площадка. На ней кондуктор в брезентовом плаще. Что-то кричит. Мухаммат бежит за площадкой и, изловчившись, вскакивает на нее. Машет рукой, будто уговаривает: стой, остановись, не беги, не надо. А она бежит, бежит, бежит... Пропадает вдали его лицо. И тогда из груди ее вырвался крик — пронзительный, жуткий, — будто все свои чувства превратила она в этот нечеловеческий вопль, который тщетно пытался догнать скрывшийся из глаз поезд:

— Мухам-ма-ааат!

...Мужчина в сером перешел через дорогу и пошел по другой стороне улицы. Она ускорила шаг, боясь, что потеряет его в людском водовороте.

Прошло уже девять лет, как получила она «похоронку», но в каких-то колодцах сознания все же теплилась надежда: жив он. И каждый раз, увидев человека, чем-то похожего на погибшего мужа, Жамилят спешила к нему, не отдавая в ту минуту отчета, зачем она это делает.

Догнала уже на автобусной остановке. Дышала тяжело, потому что почти бежала. Незнакомец смотрел на нее с любопытством и удивленно.

— Вы что-то хотели спросить? — поинтересовался он.

— Извините. Обозналась я.

Потерянное ощущение реальности вернулось к ней вновь — в один миг. Она покраснела и быстро зашагала домой.

2

Старенькая пропыленная «эмка», изрядно покочевавшая лет десять тому по израненной войной земле, а теперь доживающая свой век на этих извилистых горных дорогах, будто обрадованно встрепенулась, когда в ущелье показались приземистые домики аула, — шофер прибавил скорость.

Вот сейчас впереди будет облепиховая рощица, потом слева появится древний намогильный камень в виде воткнутого в землю кинжала — памятник безвестному горцу, павшему от чьей-то недоброй руки. Знакомые с детства места! Тут, в этом ущелье, в ауле Большая Поляна, он а родилась, тут живут отец, мать, брат с семьей. И когда членов городского партийного актива посылают в село с поручениями, она иногда попадает и в родной аул. Но всякий раз — вот и сегодня! — проезжая по ущелью, где знаком каждый камень, она, как всегда, волнуется...

Детство! Здесь прошло ее детство! И кажется, вовсе не уезжала она от этих отвесных скалистых склонов, будто только вчера видела распластанного в синем небе орла.

Знакомые с детства места вызывали воспоминания. Лицо отца, такое доброе, ласковые руки его... Казалось, Жамилят снова ощутила тепло его рук, вспомнив, как однажды он, подняв ее, словно пушинку, усадил на ишака. Они тогда отправлялись в долгий путь, на базар в Баксан. Отец хотел показать ей этот сказочный Баксан, который, казалось, лежал за тридевять земель, на самом краю света... Вспомнилось и лицо учительницы — морщинки в уголках рта, черное платье. Учительница стояла посреди школьного двора. Школа только что открылась — прежде в ауле не было школы. И Жамилят была первой девочкой, решившейся пойти учиться. Тогда тоже была осень. Моросил дождь. Промокшая до нитки, Жамилят предстала перед учительницей. Та взяла ее за руку и спросила:

— Ты хочешь учиться? Тогда пошли со мной. Ты чья?

А вечером того же дня — мать избила ее. Лицо матери — всегда такое близкое и родное, сделалось на миг вдруг далеким и злым.

— Ты стала гяуркой! — кричала она. И руки ее, жесткие, мозолистые от беспрестанной работы, больно хлестали Жамилят по щекам. — Свинячья дочь! Кто тебе разрешил идти в эту школу?

Жамилят вырвалась — и из дому вон. Ночевала у бабушки. А наутро снова пошла в школу. Учительница дала ей книги с красивыми цветными рисунками — глаз не оторвать. Книги! В них таилась некая властная, притягательная сила, ее не смогли побороть ни мамины кулаки, ни издевки соседок, ни комья глины, которыми швырялись мальчишки, когда шла она в школу. А через несколько дней с летних пастбищ вернулся отец. Улыбнулся и приободрил:

— Учись, дочка, учись. Может, будешь ученой среди нас, неучей. И жизнь твоя, может, будет легче, чем у нас. В нашем роду не было человека, знакомого с книгой. Ты — первая. На полпути не останавливайся. А матери я накажу, чтобы не обижала.

Давно это было! Сколько лет с тех пор? Почти тридцать! И как быстро пролетели они. Скоро ей сорок. Ну, не совсем скоро... еще два года... Всего два года — и сорок! Течет, течет время, не удержать его. А в детстве, наоборот, так хотелось, чтобы время мчалось, как лихой скакун, так хотелось поскорее стать взрослой.