Там, за поворотом… - [2]

А когда на зеленой подводе, запряженной понурой мохноногой лошадью, привозили в больших прямоугольных термосах суп и кашу для всего расчета, нас тоже сажали обедать. Было очень неловко входить под брезентовый навес, где стоял грубо сколоченный стол. Мы с Киркой знали время обеда и всегда старались улизнуть заранее, потому что в Ленинграде солдатский паек в те времена был ничуть не больше пайка рабочего, и объедать Федю и девушек мы не хотели. Иногда воздушные тревоги длились целыми ночами, и весь расчет не спал. Утром Федя выглядел осунувшимся и усталым. Мы понимали, что полуголодным не спать всю ночь очень трудно. Мы ведь и сами жили впроголодь — нет, голода уже не было, потому что блокаду прорвали и в городе стало больше еды. И все-таки мы старались незаметно исчезнуть, когда приближался обеденный час.

И вот однажды, когда мы появились после обеда, Федя сказал:

— Будете убегать, больше не подпущу к машине.

— Мы домой есть ходили, — соврал Кирка.

— Понятно, — сказал Федя, пристально глядя на нас.

Мы молча опустили головы. А он добавил негромко:

— Больше так не делайте.

С того дня мы с Киркой почти все лето обедали с девушками и Федей. Нам наливали на двоих полный солдатский котелок перлового супа с американской консервированной колбасой, на второе давали пшенную кашу, заправленную комбижиром. Еда была сытной, вкусной, и после нее даже клонило в сон.

В то лето многие еще не оправились после блокадных зим. У Пашки Березкина шатались зубы от цинги, у Гориллы все руки были в фиолетовых, как старые кровоподтеки, пятнах — тоже цинга. И у Кирки, и у меня были такие пятна, но прошли они скоро. И бегали мы быстрее, были выносливее других мальчишек на нашей улице. Я думаю, что за это нужно благодарить девушек и Федю, делившихся со мной и Киркой своим солдатским обедом.

Они казались нам очень взрослыми, а на самом деле были старше всего на несколько лет — Феде было восемнадцать, а многим девушкам, наверное, даже меньше.

Только сам став взрослым, я начал понимать, что взрослость человека не всегда соответствует его возрасту. Ну вот хотя бы то, что девушки из аэростатного расчета и шофер Федя неизменно относились к нам с добротой и никогда не проявляли высокомерия. А много ли мы с Киркой обращали внимания на мальчишек младше нас, которые собирались в нашем старом дворе, гоняли в футбол на Артиллерийской улице между красными кирпичными корпусами — там же, где играли и мы. Много ли мы знали об этих мальчишках, которые были младше нас на несколько лет? Мы просто не замечали их с высоты своего возраста. Мы были слишком заняты своими интересами и делами, чтобы замечать тех, кто младше нас. А наверное, нужно, чтобы каждому в детстве встретился Федя.

Это Федя, впервые в нашей жизни, привел нас в гараж.

Был пасмурный прохладный день; поверхность пруда казалась огромным квадратным листом оцинкованного железа, брошенным на булыжную мостовую. Площадь была безлюдна; слепо поглядывали окна домов с пыльными стеклами, заклеенными крест-накрест полосками пожелтевшей бумаги. В такую погоду можно не ждать воздушной тревоги.

Мы подошли к грузовичку.

Федя выгружал из кузова бухты запасного троса, ведра, лопату, ломик и всякую всячину, обычную в шоферском хозяйстве. Мы с Киркой помогли ему отнести все это в сквер к аэростату, сложили в кучу и прикрыли брезентовым чехлом от лебедки.

— Давайте в кабину, — коротко приказал Федя. — Поедем в гараж на профилактику.

Мы с Киркой обрадовались. Правда, немного поспорили, кому сидеть рядом с Федей, а кому — возле дверцы кабины. Но Кирка был человек уступчивый, и я уселся ближе к рулю. Договорились, что на обратном пути это место займет Кирка.

Федя сел за руль, скрутил газетную цигарку, закурил, и мы тронулись в путь.

В то время в городе было совсем мало машин, и улицы казались просторными и свободными. Не было почти светофоров.

Федя вел свой грузовичок по самым красивым местам Ленинграда. Мы промчались мимо Марсова поля, на котором под зелеными сетками стояли зенитки. Набережная Невы мягко подбрасывала машину на крутых мостиках через Фонтанку и Лебяжью канавку. Потом мы снова повернули на Литейный проспект, проехали по тихой улице Каляева.

Я любил Ленинград в неяркие дни, когда улицы наполнены мягким сизоватым светом. В этом свете, мне казалось, очертания шпилей и дворцов становились легкими, воздушными, и лепнина фасадов походила на тонкое кружево, и не было видно щербин на граните от бомбовых и снарядных осколков. А когда светило солнце, эти щербины зияли, как раны. Колонны Исаакия и парапеты набережных были избиты осколками. Мы с Киркой не могли смотреть на эти колонны без боли. Но в этот день спокойный сизоватый свет замаскировал раны на фасадах, сделал незаметнее замурованные кирпичом окна первых этажей с пулеметными амбразурами, и казалось, что нет никакой войны.

Гараж размещался в старинных кирпичных конюшнях. Над полукруглыми воротами красовались лепные лошадиные головы. В бывших денниках стояли трофейные легковые машины и были устроены мастерские.

Мы с Киркой никогда не видали столько машин сразу. Здесь были длинные черные «оппель-адмиралы», маленькие прямоугольные «кадеты», обтекаемые «капитаны» с утопленными в передние крылья фарами, что казалось тогда необычным и новым. Были и наши «эмки», «козлики» и огромные черные, похожие на бегемотов «ЗИСы» с красными, отделанными никелем флажками на капотах. Но больше всего нас поразила кузница.