— Где тут новенькая? — вдруг спросил кто-то по-ненецки.
Уля подняла глаза. К ней подходила невысокая худенькая девушка, такая молодая, что Уля подумала: может, тоже школьница? И весёлая. Улыбнулась Уле, будто хотела сказать: «Ничего страшного. Это хорошо, когда много народу».
— Это наша учительница, Раиса Нельчевна, — шепнула Нелё.
— Давай знакомиться, — сказала Раиса Нельчевна. — Тебя как зовут? И не прячь лицо, а то я и глаз-то твоих не вижу.
— Её Уля зовут, это моя подружка, ответила Нелё.
— Вот и чудесно, — обрадовалась Раиса Нельчевна, — вместе вам не будет скучно, правда? А как твоя фамилия?
— Лырмина, — опять подсказала Нелё.
— И я Лырмина, Тая Лырмина, — сказала маленькая девочка у окна. Она рисовала там что-то пальцем на стекле.
— И я Лырмин, — засмеялся большой мальчишка, — вот сколько здесь Лырминых!
А Уля молчала.
— Раиса Нельчевна, это она здесь такая, — заволновалась Нелё, — а дома она бедовая. Мы с ней в тундру далеко-далеко ходили, волка видели, я испугалась, а она не испугалась. Верно, Уль?
— Я знаю, она смелая девочка, — сказала Раиса Нельчевна. — Она и тут вовсе не испугалась. Ну, пойдёмте в столовую. Ты, наверно, проголодалась. Снимай парку[2].
Раиса Нельчевна откинула Улин капюшон.
— А волосы у тебя длинные, такие и расчёсывать-то трудно.
«Вовсе и не трудно, — подумала Уля, — мама хорошо расчёсывала. И песенку напевала…»
Они пошли по длинному коридору. Из боковой двери неожиданно вышел Улин отец и вместе с ним высокий, седоватый и, как Уле показалось, с сердитыми бровями человек. Это ей только сначала так показалось, потому что человек этот — Пётр Николаевич, директор школы, — посмотрел на Улю дружески и сказал ей, как старой знакомой:
— Ну вот и Уля приехала. Здравствуй!
Они и правда были знакомы. Уля вдруг узнала его, хотя и видела Петра Николаевича всего один раз и то издалека, там, у себя, на Данилкиной речке. Только ей не очень приятно было об этом вспоминать.
— Дочка, дочка моя, однако, — закивал Улин отец.
— Помню, — покачал головой Пётр Николаевич. — Сколько я тебя тогда по тундре кликал? — Он посмотрел на Улю. — Что ж не выходила?
Уля так и не поняла: очень сердится на неё Пётр Николаевич за то, что она так долго не приезжала, или не очень? Наверно, не очень. Вот так же мама всегда смотрит на братишку Вовку, когда он что-нибудь натворит, — не ругает, не бранит, а только головой качает: мол, что с него взять — маленький, ничего не понимает.
Да, так же думал сейчас и Пётр Николаевич. Есть ещё родители, которые неохотно отпускают детей в нулевой класс. Жалеют: малы, мол. Не понимают, как этим малышам надо пораньше научиться говорить по-русски. Ведь все уроки в школе идут на русском языке. А они пока знают только свой, родной — кто ненецкий, кто долганский, кто нганасанский, эвенкийский, им и сговориться-то между собой порою трудно бывает. Своего письменного языка у всех этих народностей нет, откуда ему было взяться, если деды и прадеды нынешних северных ребятишек всю жизнь кочевали по тундре с оленьими стадами, а сказки свои — их много — передавали из уст в уста.
По коридору туда-сюда бежали ребята с учебниками в руках. Книжки уже перестали для них быть чужими и непонятными.
Уля крепко держала Нелё за руку. А Нелё и рада. Ей приятно было показывать подружке школу, она ведь здесь уже всё знала.
— Тут старшие учатся. У них знаешь что есть? Глобус, вот что! А это — наш класс. А мы хором умеем петь!
Потом учила Улю мыть руки под рукомойником. Он большой, вниз торчит целый ряд железных палочек, чтобы много ребят могли сразу умыться. Любую толкнёшь кверху — польётся вода.
Потом они обедали. Обед был вкусный, хотя непохож на мамин, например из мороженой строганины[3]. Только лавровый лист Уле не понравился. Она выудила его из тарелки и попробовала разжевать. Тут же обиженно выплюнула — кто ест такую невкусную траву?!
— Не надо пить через край тарелки, — подошла к ней Раиса Нельчевна, — смотри, ложкой ведь лучше, держи её вот так. — И показала.
Уле всё было неудобно. И есть ложкой. И сидеть на лавке. И даже смешно было смотреть на других, как у них ноги висели, словно рыбины на ветале[4]. Уля всё поджимала то одну ногу, то другую… Дома-то как хорошо сидеть на оленьих шкурах, поджав под себя обе ноги!
— А ты садись, как привыкла, — пришла и на этот раз к ней на помощь Раиса Нельчевна.
— Я тоже раньше не умела, — сказала Нелё. — А теперь…
И она ловко, как надо, уселась на лавке.
Потом, когда вышли на улицу, олени по-прежнему стояли возле дома. А отца возле них не было. Уля тянула шею, искала его глазами… Но её вдруг заторопили — надо скорее идти в баню.
В бревенчатом домике было тепло и парно. Приятно пахло мокрым деревом. Улю посадили на лавку и — раз-два — подстригли, подровняли волосы. Уля потрогала и вздохнула — волосы стали короткими и какими-то колючими.
Там, где мылись, стояла душная жара. Ребята плескались, гремели железными тазиками. Голоса и весь этот шум не улетали на улицу, а толкались о мокрые стены, потолок, потому всё здесь так и гудело. Вода была и холодная, и горячая — как тебе нравится.
Улю мыли, тёрли чем-то шершавым, обливали водой, опять намыливали. Она только успевала поворачиваться. А жарко как! Уля никогда в жизни не попадала в такую жару. Всё тело горело. А потом стало легко, приятно.
