Там, где папа ловил черепах - [20]

— Горюй не горюй, а жизнь диктует свое, — подытоживала после долгого молчания мама и предлагала: — Идемте, что ли?

— Да, да, — отзывались все.

Прятали совок и веник под кустом, прощались: «До свиданья, родные!» — и, вздохнув полной грудью, спускались с крутой горы католического кладбища вниз, к центральной аллее, ведущей к мастерской кладбища и далее, к воротам.

Городские улицы начинались сразу, сначала незамощенные и неустроенные, с убогими домишками, потом дорога была получше, высились двухэтажные кирпичные дома и заборы с железными воротами. Ворота были роскошные и походили на ограды могил — их делали по заказу кладбищенские мастера.

А вот и Советская улица. Трамвайная линия юркнула под мост. За мостом Молоканский базар. Входим. Он шумный и тесный. Сразу забывается кладбище — водоворот людской заносит не туда, куда устремляешься, гомон, пестрота, зазывания торговок. Я теряюсь: кого рассматривать? Кем любоваться? Раскрыв рот, смотрю, как бойкая езидка шутит, и острит, и напевает. Она как на сцене, ей нравится внимание покупателей. Вот по всему ряду торговок пронеслись смех, крики, хохот, но больше всего взмахивания руками, язык жестов — миллион движений, означающих и восторг, и презрение, и отказ, и призыв. А на прилавках горы петрушки, сельдерея, мяты, цыцматы, киндзы — зелень, зелень, зелень… Торговки обрызгивают горы своих, быстро вянущих на горячем солнце трав, хватают за одежду покупателей:

— Аба[31], давай посмотри, какой товар! Что туда-сюда ходишь, все равно ко мне придешь!

— Ирка, где ты? Вечно тебя искать надо! — Коля схватил меня за руку, потащил за собой.

А вот гора молодой, малиново-красной редиски, а позади продавец, такой же малиновый и лоснящийся, с черными-пречерными, бесшабашно веселыми глазами. Коля как раз отпустил мою руку, и я остановилась, как вкопанная.

— Ахали болоки, ахали болоки![32] — орет продавец, и подмигивает, и смеется, и обрызгивает гору редиски пучком мокрой зелени.

— Вай-мэ! — передергиваются обрызганные заодно покупатели. Отскакивать им некуда, базар тесен.

— Ва, генацвале[33], воды боишься? — радостно улыбается продавец.

Коля снова тянет меня за руку, я переступаю через кучки пемзы, губок для мытья, веников и тыквы, протискиваюсь между бочками с соленьями и прилавками, заставленными сыром, кислым молоком, медом, яйцами. Наконец вывалились вместе с толпой через узкие ворота на улицу, и сразу чей-то ликующий крик:

— Халхо, сцрапад, джобахани дгас![34]

Трамвай здесь называют очень подходящим словом — джобахан. Он когда едет — и скрипит, и дребезжит, и лязгает, трогается рывком, останавливается как сломанный. Однако это все же лучше, чем идти на горы пешком. И потому толпа бросается к трамвайной остановке, крик стоит такой, что в двух шагах нельзя услышать друг друга, людская лавина облепляет подножки, каждый, затиснувшись в вагон, торопится занять место — ведь ехать не десять и не двадцать минут, — путешествие от этого базара до Лоткинской занимает минут сорок, и это еще в том случае, если трамвай нигде не сойдет с рельсов пли же ЗаГЭС вдруг не отключит электричество.

Если кому-то из нас удается занять сидячее место, усаживаем маму — у нее больное сердце, а сами стоим и радостно поздравляем друг друга:

— Едем, товарищи, едем! Как нам повезло!

В Рязань и обратно

Неожиданно арестовали нескольких директоров совхозов, обвинив их в умышленном провале работы. Так это было в действительности или не так, люди непосвященные не знали, и моя мать испугалась за отца. Не раз приезжали в Мухатгверды разные учетчики и контролеры. Но они находили, что все в порядке, даже хвалили за работу. Опять приехал Гжевский и еще двое с ревизией. Обошли и осмотрели все хозяйство, силились обнаружить какие-нибудь недостатки, им все не нравилось, все было, по их мнению, «не на уровне». Наряду с многочисленными придирками сделали несколько дельных замечаний, и мой отец принял это к сведению. Он опять завел разговор о необходимости прокладки водопровода. Они пообещали поддержать это требование в управлении, но как-то вяло. Один из сопровождавших Гжевского отвел папу в сторону:

— Я тебя научу, как действовать, а ты распорядись: три сотни яиц и пятнадцать курочек.

— Не понимаю, — сказал папа, хоть очень хорошо понял все.

— В бричку положи, пока мы пройдем тут неподалеку узнать, что думает Назарбеков.

Когда они довольно скоро вернулись от Назарбекова, бричка была пуста. Дома папа потом рассказывал, какие у них сделались лица. Уехали молча. А через несколько дней в коридоре управления отец мой случайно, а может быть и не случайно, встретился с Гжевским. Тот сказал:

— Кстати, давно хотел спросить: ты что, действительно веришь, что социализм можно построить за три дня?

Отец промолчал, но понимая, к чему тот клонит.

— Чего так стараешься? Как сосед, открою тайну: на твое место собираются назначить одного известного партийца. Ты не справляешься с работой. Это знает начальство, только собирают еще кое-какие сведения.

Мой отец не сдержался:

— Это начальство — твой родственник Назарбеков?

— А я и не собирался скрывать, что он родственник моей жены. Добрый совет тебе: пока не поздно, подумай. Сейчас пока ты еще можешь оформить уход по собственному желанию.