Там, где ночуют звезды - [53]

Земля — мраморный горб. Топоры и ломы ударяют в него, ломая себе пальцы, словно сосульки. Вот один из узников падает, и голодные тут же бросаются на него, или… С «или» всё не так просто: вырубать в земле могилы у людей не хватает сил. При каждом ударе по упрямому мраморному горбу во все стороны разлетаются волчьи глаза, словно тысячеглазый лежит, скорчившись, под топорами и ломами.

И что тогда делают люди? На озере у берега выпиливают ледяную глыбу, вырубают в ней ложе, кладут туда мертвеца и сверху — накрывают льдиной, чтобы запереть внутри вечность. А потом пускают хрустальный саркофаг по озёрным водам.

Саркофаги плывут, и солнце, мёрзлое солнце не может их растопить. Мёрзлое солнце — тоже человек, горящий человек во льду. Его костлявые лучи прорезают хрустальные гробы, и живые узнают издали своих друзей.

Бывает, мёртвые встречают друг друга. Два саркофага, с мужчиной и женщиной, сталкиваются, и тела расплавляют лёд силою своих губ.

И ночью, в свете единственной звезды — маяка для плавучих саркофагов, художник рисует чёрным углем на снегу. Рисует и чувствует, как сердце перетекает в пальцы. Рисует в пылающем экстазе видение над озером…

1953

Ханукальные свечи

Две сотни когда-то рожденных и бывших людьми, все на одно лицо, мы лежали, сплетясь в клубок, как одно многоглазое создание, на заледенелой брусчатке Лукишкской тюрьмы.

Двор — страшное квадратное зеркало в раме стен с зарешеченными окнами. И там, где смыкаются стены, на остро стёсанных углах, стоят надзиратели в стальных касках и из резиновых рукавов, из кишок сатаны, хлещут сверкающими водяными струями нас, когда-то рождённых и бывших людьми.

Это пожарные? Кто-то горит? Никто не горит. Все замерзают. И звонкие клинки водяных струй пляшут на наших голых телах.

Узники понимают, что «пожарные» хотят их заморозить. Такую шутку однажды сыграл с жителями Помпеи вулкан. Когда на рассвете явятся почётные гости, они увидят великолепные ледяные скульптуры.

Женщина с ребёнком на руках скоро совсем замёрзнет. Её дыхание — застывшая в воздухе бриллиантовая голубка, дыхание малыша — скорлупки в разорённом гнезде.

А вот музыкант с прижатой к подбородку скрипкой. От искрящейся бороды тянутся струны. Его окутывают снежные звуки. Скрипка понемногу останавливается: корабль во льдах.

Я слышу голоса:

— Почему снег — не цианистый калий?

— А я вам говорю, братья, Создатель завидует нам!

— Сегодня Ханука[31], пятая свеча!

Может, это голос с небес?

На полузамёрзших зрачках, в которых слёзы смеялись над слезами, сломались решётки, и взгляды потянулись сквозь мраморный воздух. Они ищут голос с небес и находят:

Еврей подпалил себе пальцы, и пять ханукальных свечей с золотистыми язычками пламени поднимаются над белыми скульптурами, плавят их лёд и сжигают «пожарных» и стены с зарешеченными окнами.

1953

Самый счастливый

В тот год выдался небывалый урожай. Старые вороны, старше старого города, в жизни такого не видали: в садах и огородах по-над Вилией подсолнухи и огурцы, яблоки и груши были исписаны еврейскими буквами. На тонких, детских ручонках стеблей из взрезанной земли вырос алфавит. И там, где был мой дом, где в огненной повозке он вознёсся над временем, мать-земля превратилась в покрытый письменами луг.

Я только что воскрес из мёртвых, голодный и жаждущий, жаждущий жизни. Новорождённый, я припал к плоду глиняными губами. А плод был словно янтарь, поднесённый к пламени, и еврейские буквы светились у него внутри, как солнце.

Мне нельзя рассказать, надкусил ли я плод, но можно рассказать, что я в нём прочитал:

Когда я мог бы после смерти

Прижать к груди своё дитя,

То был бы я самым счастливым

Из всех мёртвых,

Что умерли когда-то на земле.

С тех пор я одиноко странствую по этому и тому свету и ищу, пытаюсь узнать имя этого неизвестного певца, пытаюсь найти его, самого счастливого из всех.

1979

Чёрный ангел с булавкой в руке

1

Всю жизнь к нему обращались фамильярно, как к мальчишке: Мойше-Ицка. И те немногие, кто его помнит, у кого он ещё шевелится в памяти, называют его так до сих пор.

Мойше-Ицка рассказывал мне, что он родился, потому что хотел родиться. И добавлял по секрету, что целое стадо тёмных сил пыталось не допустить, чтобы он воссиял, но его воля оказалась сильнее, и великий писатель Мойше-Ицка родился — чтобы жить вечно.

— Какой я есть, таким и останусь, — отвешивал он слово за словом. Его лицо будто выглядывало из треснувшего зеркала. — Смерть надо мной не властна. Мы с ней существуем в двух разных мирах. Жаль, через тысячу лет ты не будешь разгуливать по улицам. Ты легко узнал бы меня в толпе. Я не изменюсь, как не меняется камень.

Рассмеялся и с увлечением продолжил:

— Скажешь, камень обрастает мхом? Ну, вырастет на моей великой душе борода. Скажешь, в камне дремлют искры? А в моих жилах они поют! И не родился пока такой ливень, который смог бы их потушить.

2

Уже тогда я удостоился услышать, как поют его искры. В большинстве строк они гасли, не разгоревшись, но попадались у него и такие стихи, пламя которых и правда не смог бы погасить ни один ливень.

Мы гуляли по Замковой горе, беседовали, и я узнал, что для него почти нет авторитетов: из всей мировой истории и литературы он признавал только трёх великих: пророка Моисея, Наполеона и Достоевского. Остальные — всего лишь книги, а не великие люди: