Там, где ночуют звезды - [10]

При звуке имени Блимеле розовый цвет исчез. Стены — не игрушки, а кирпичные скелеты. Над ними парит облачко — ангел с крыльями в пятнах сажи.

— Бомка, — теребит его мышка, — а что дальше?

Его память — тропка среди колосьев. Их срезали — и тропки больше нет.

— Бомка, ты тоже мышь, как я. Освобождённый город — не для тебя. Как же твоя месть?

Ангел с крыльями в саже уносит прочь переулок — чёрный гроб.

Перед Бомкой, словно пересохшее речное русло с серебром снулых рыб на песке, открывается широченная улица. Ни одного живого дома. По улице маршируют с оркестром другие солдаты. Гремит медная музыка, будто громы и молнии расплясались на свадьбе.

Оркестр и солдаты скрылись с глаз, но звуки ещё висят в воздухе — столбы пыли от колотого угля.

Босые парни с давно не чищенными винтовочными обрезами в руках ведут среди этих столбов связанного человека.

— Что за счастливчик? — останавливает Бомка прохожего.

— Птица высокого полёта. Бывший городской палач. Вешать ведут.

— Палач, мой палач?

Бомка со всех ног бежит по мостовой и нагоняет «птицу высокого полёта».

Но один из тех, что ведут связанного, парень в овчинной папахе, с бледными веснушками, словно солнце светит ему в лицо сквозь сито, встаёт перед Бомкой, держа винтовку наперевес.

— Гражданин, куда?

— На палача взглянуть.

— Здесь — нельзя. В Бернардинском саду.

Память-живописец смешивает в Бомке краски. Смешивает их на палитре, как души. Макает в них длинную молнию и пишет, пишет.

…Мартовская ночь. В крестьянской хате, где скрываются они с Блимеле, бушует пожар. Кошки стонут дико и сладострастно. Схватив дочь в охапку, как кенгуру, Бомка прыгает с чердака в сугроб. Их проворные тени стремятся в другой мир. Этот другой мир — на том берегу реки. Но сегодня ночью царит сатана. Лёд на спокойной реке — лопается. Лопается от смеха. Как быки, почуявшие кровь, ревут льдины; а на них — Бомка и Блимеле. Каждый шаг отмерен и взвешен, как драгоценность. Вот одна льдина расплакалась, как ребёнок. Но — слава сатане! — перешли!

Их тень на берегу — кто заколдовал её? Тень с глазами пиявки, тень с фонарём!

Вишня — словно люстра, возле неё две виселицы. Тот, кого теперь ведут связанным, сначала вешает Блимеле. Как подснежник, трепещет она в праздничной синеве. И над нею — ласточки. Щебечущие ласточки.

Когда он вешает Бомку — верёвка обрывается, и из Бомкиного кармана выпадает бритва.

— Как это ты её спрятал? — спрашивает палач.

— Это мой секрет.

— Умеешь с ней обращаться?

— Да…

— Живи пока. Мне парикмахер нужен.

И вот он намыливает палачу морду и водит по ней бритвой.

Когда доходит до гусиной шеи, рука вздрагивает.

— Что, полоснуть хочется?

— Не отрицаю.

— Так в чём же дело? Боишься, что ли?

— Нет, такая месть — это не месть. Этого слишком мало.

И снова, снова бреет палача, пока однажды, когда тот гуляет на балу, Бомке не удаётся бежать в «тайный город».

В Бернардинском саду, среди акаций, стоит растерянный Бомка. У клёна с переброшенной через ветку верёвкой — приговорённый палач.

— Бомка, — спрашивает мышка, — что ты тогда имел в виду: «Такая месть — это не месть. Этого слишком мало»?

— Я имел в виду… Я тогда имел в виду…

К чёрту! Он не может ответить.

Но вдруг — странная мысль сверкнула, как падающая звезда: он подбежит к парню в овчинной папахе, расскажет свою историю с палачом, и пусть парень разрешит ему ещё раз побрить палача вот этой самой бритвой. И посмотрим, скажет ли тот опять голосом победителя:

— Что, полоснуть хочется?

Но, когда Бомка мысленно пережил свою месть, мышка рассмеялась.

И он быстро покинул Бернардинский сад, пришёл к дому, где родилась Блимеле, и лишь раз крепко поцеловал его выщербленную красную глину.

Мёд дикой пчелы

Такой эта ночь и останется: старой девой, засидевшейся до седых волос.

Луна оставила на земле всех своих близких, никто её не видит, и она исповедуется на мраморном смертном одре перед единственным живым существом в городе, могильщиком Леймой[5], который корчится внизу, на Рудницкой улице, в груде вздыхающих листьев.

Лейма, могильщик чуть ли не столько лет, сколько себя помнит, он, который засеял человеческими созданиями полкладбища, больше никого не погребёт.

Дети, старики, все, кто здесь родился, отправились в звёздное царство. Сначала — обратились в горящие поленья. И костлявые ветра в разорванных рубахах с шестиконечными звёздами разнесли и развесили их искры кровавой короной черепом земли.

Они унизили его кладбище.

Унизили надгробия.

И те вязнут в земле, наклоняют головы, словно оскорблённые родители жениха, когда невеста сбежала из-под свадебного балдахина.

Унизили Лейму.

— Где ты, лопата? Пора хоронить луну…

Теперь он видит луну стеклянным глазом. На другом глазу висит замок. А серебряного ключа больше нет на этом свете.

Однажды, с полвека тому назад, дикая пчела выколола ему левый глаз.

Эта история с пчелой записана в хронике общины:

В погожий летний день, когда Лейма опускал гроб в могильную яму, туда же влетела душа покойника, обернувшаяся дикой пчелой. Нужно было передать одну тайну, прежде чем распрощаться навеки.

Лейма, человек простой, не понял игры духов. Не понравились ему эти штучки. И он взял да и ударил пчелу лопатой с налипшими комьями глины.