Там, где бежит Сукпай - [47]

Как-то раз я вышел из палаты, чтобы напиться. Около столика, где стоял большой самовар, я увидел мужчину в сером халате. Он наливал себе воду в стакан и никак не мог закрутить кран. Правая рука его все еще была забинтована. Я быстро завернул кран и подал ему стакан. Он улыбнулся:

— Спасибо.

Глаза у него были светлые, как река. Около них уже сбегались морщинки. В пышных русых волосах, зачесанных вверх, путалась наутинками седина. Пока он пил воду, я смотрел на его впалые небритые щеки, на широкий подбородок с ямочкой и чувствовал, как у меня перехватило дыхание. Сердце в груди забилось быстро-быстро. Что-то острое, горячее подступило к глазам и обожгло их внезапно. Он поставил стакан на столик. Он уже сделал один шаг, но я удержал его за руку:

— Багдыфи, луса!

Он остановился удивленный.

— Здравствуй, ты откуда меня знаешь?

— Я тебя узнал.

— Постой, постой! Почему я не знаю тебя? Ты кто?

Он смотрел на меня широко открытыми глазами, не выпуская моей руки из своей. Так, не разнимая рук, мы подошли к круглому столику и сели рядом.

— Я Джанси Кимонко. Удэгейцев знаешь? Хорских удэгейцев помнишь?

Волнуясь и кое-как подбирая слова, я стал вспоминать нашу встречу на морском побережье. Мы расстались с ним в Самарге. Это было шесть лет назад. Тогда под японскими пулями, сквозь клубы порохового дыма я возил партизанам оружие и продукты. Несколько дней подряд я не выходил из своей оморочки. Но самый тяжелый груз мне досталось везти однажды, когда в бою был ранен командир отряда. Я доставил его в санитарный лагерь. Тогда мне казалось, что он не выживет. Он так тяжело стонал. Помню, я еще бегал в деревню, туда, где когда-то нас встречала русская женщина. Она называла его Сашей. Мне хотелось сказать ей тогда, что Саша ваш умирает, и я побежал на край деревни. Но там, где стояла изба, я увидел только черные балки и пепел. С тех пор прошло шесть лет. И вот Александр Петрович Соловьев сидит со мной рядом, слушает меня и старается вспомнить, как все это было.

— Так вот ты откуда! Теперь понимаю. Да… — вздохнул он и стал расспрашивать, как я жил с тех пор, когда ушел с Самарги.

Он не знал, что вскоре после событий на морском побережье мы всем семейством перекочевали через перевалы Сихотэ-Алиня в долину Хора, где было страшно жить лесному человеку. Я рассказал ему всю свою жизнь. Когда в коридоре показались врачи, мы разошлись по палатам. Вечером Александр Петрович опять сидел за круглым столиком. Увидев меня, он приподнялся, указал рядом свободное место:

— Садись!

Я осторожно притронулся к его забинтованной руке и спросил что с ним случилось, как он попал в больницу. Александр Петрович отложил в сторону газету. По его лицу пробежала тень, как на сопки ложатся тени от набегающих облаков.

— Я тоже охотился…

— Где?

— По Уссури. Знаешь такую реку?

— Знаю. Падать пришлось, наверно?

— Да. — Он прищурился, и лицо его опять посветлело, как будто мимо сопок уже пронеслись облака.

— По каким притокам Хора можно переваливать к морю? — спросил он, придвигаясь ко мне поближе. Я взял карандаш, стал чертить на бумаге знакомые мне до малейшей излучины рек. Александр Петрович внимательно следил за моей рукой. Иногда он переспрашивал названия рек. Тогда я не знал, что этот человек пройдет через всю мою жизнь, как светлый луч проходит через темный, дремлющий ельник.

Меня выписали из больницы раньше, чем Соловьева. Переодевшись в охотничью одежду, я подошел к зеркалу. Невысокий ростом парень в темно-синей рубахе-мокчо, подпоясанный красным поясом, в синих штанах, заправленных низко у щиколотки в смешные с загнутыми кверху носками улы, стоял опираясь на палочку и улыбался. Неужели это я? Вместо черных кос, обвитых тесьмой, на стриженой голове топорщились короткие волосы.

Я прикрыл голову фуражкой, которую мне принесла няня. Уши из-под фуражки как-то странно торчали. Я едва преодолел смущение, выходя на улицу. Доктор пожелал мне счастливого пути. Я крепко пожал ему руку. Я считал себя самым счастливым человеком на земле и радовался так, как будто за плечами у меня вырастали крылья.

Александр Петрович стоял на крыльце, когда я вышел из больничной ограды, размахивая палочкой.

— До свиданья, Джанси. Может быть, когда-нибудь увидимся.

Я оглянулся в последний раз.

— До свиданья, Александр Петрович!

Улица покатилась на меня шумным потоком незнакомых людей, грохотом автомобилей, свистками, звоном, стуком колес. Над большими домами трепетали красные флаги. Здравствуй, новая жизнь моя, здравствуй!

На следующий день мы с Натальей Алексеевной отправились в техникум. Ветер гнал по улице желтые листья. Было прохладно. Мы остановились на площади Свободы у памятника. Каменные ступени поднимались высоко, к бронзовой фигуре. На самой вершине стоял человек, вытянув вперед правую руку. Таким я видел его в книгах.

— Это памятник Ленину, — сказала Наталья Алексеевна.

Я встал на колени и до самой земли поклонился великому человеку.

УЧИТЬСЯ! УЧИТЬСЯ!

Большое трехэтажное здание из красного камня и теперь стоит на площади Свободы. Когда я прохожу мимо него, сердце мое начинает биться сильнее. Здесь я впервые узнал настоящую жизнь. Но как я боялся туда войти первый раз! Наталья Алексеевна заметила мое волнение: