Там, где бежит Сукпай - [45]

— Копье… — повторял я вслух русское слово, которое означало по-нашему «гида». — Кета, кета, кета… — непривычно звучало русское слово вместо удэгейского «дава».

Однажды, когда мы сидели с Натальей Алексеевной в юрте, вошла Нэдьга, принесла нам обед. Я держал в руке карандаш. Учительница водила мою руку по бумаге. Мы сидели с ней совсем рядом. Нэдьга молча поставила нам чашки и стояла, наблюдая за нами. Уходя, она обернулась:

— Догди, ты знаешь, Кяундзя приехал!

В ГОРОД

После пантовки охотники уходили в Бичевую. Там в Интеграл-союзе в обмен на пушнину брали все, что хотели. Возвращались оттуда нагруженные товарами и продуктами. Шли по-прежнему на Катэн, на Кафэн, на Чукен, вверх по Хору до Сукпая.

Кяундзя тоже был на пантовке. Вернувшись с охоты, он сходил в Бичевую и теперь явился сюда на оморочке.

— Как живешь? Как здоровье? — заговорил он бодро. — Русская здесь? Возьмите меня в компанию.

Пока Бакланова ходила на Чукен за шаманскими костюмами, мы с Кяундзей стали вместе осваивать грамоту. Он часто приходил в Джанго на оморочке, почти бегом бежал ко мне навстречу. Мы усаживались с ним на берестяных подстилках, раскрывали книгу. Кяундзя тоже хотел учиться. Наука давалась ему легко. Я охотно показывал ему все, что узнавал сам. Он был левша. Но держал карандаш ловко. Вскоре я вынужден был признать, что писал он лучше меня. Всякий раз, когда Кяундзя появлялся в Джанго, на душе у меня светлело. От него я узнавал все новости об охотниках. Однажды он сказал мне:

— Ты знаешь, что про тебя говорят? С тех пор, как узнали, что ты собираешься в город лечиться, только и слышно везде, что тебя ругают. Говорят так: Джанси не верит шаманам, и за это его накажут духи. Русский доктор не сможет вылечить ногу. Он может только отрезать. Отрезанный кусок пойдет на лекарство, а тебе дадут железный костыль.

Кяундзя сказал это и прищурился, закусив губу. Мне показалось, что он что-то не договаривает.

— Наверно, шаман тут изо всех сил старается. Как думаешь?

— Конечно.

— Ты что-то скрываешь от меня, Кяундзя. Скажи…

— Я не хотел тебя расстраивать. Ты знаешь, что шаман говорил твоей Нэдьге? Русская девушка забрала у тебя мужа. Они тебя обманывают. Зачем такая дружба? Спят в одной юрте, сидят вдвоем, разговаривают. Разве можно с чужими женщинами так вольничать. Вот так говорят о тебе, Джанси…

— Ну, что же… Опытные охотники, когда идут по реке, видят, где будет новое русло. Так и здесь. Шаман чувствует, что старой жизни приходит конец. Ты замечал, как после наводнения, когда уходит вода, ленок остается на песке? Так и шаман останется на мели и подохнет. Все это чепуха! Если я не дам отрезать ногу, доктор не станет резать. Мне уже говорила Наталья Алексеевна, как лечат в больницах.

— Я тоже думаю так. Неужели ученые люди не понимают? Ты вспомни, сколько наших людей умерло от черной оспы. А с тех пор, как русский доктор приехал сюда и сделал разрезы на руках, никто не болеет.

— Да, это правильно. А насчет Натальи Алексеевны зря так думают. Она очень добрая и хочет помочь мне. Вот и все.

Через несколько дней я стал собираться в город. В то время еще не было дороги от Бичевой до Переяславки. Ходили тропой. Самое лучшее, что можно было придумать, это спуститься вниз по реке на батах до железной дороги. Я попросил, чтобы Кяундзя проводил нас.

— Ладно, ладно. Идем. Санчи возьму с собой в помощники. Ты не беспокойся. Я тебе дам немножко денег. Возьми вот это.

Кяундзя протянул мне пятирублевую бумажку. Увидев это, бабушка заговорила сквозь слезы:

— Сынок, как же ты пойдешь больной? Кто тебя будет кормить там. Кто будет ухаживать за тобой? Наверно, ты уже не вернешься. Русская увезет тебя в город и отдаст в музей. Там тебя заспиртуют в большой стеклянной банке, чтобы люди смотрели. Кто меня похоронит, когда я подавлюсь рыбьей костью? Ох, не езди, бата! Русские люди хитрые.

— Бабушка, не плачь. Разве ты не видишь, что мне тяжело так жить? Охотиться нельзя, рыбачить нельзя. Я хочу вылечить ногу. А потом буду учиться. Надо знать грамоту. Сейчас все люди учатся.

Когда мы сели в бат, на берегу собралось много народу. Мать вытирает слезы, Нэдьга молчит и сердито смотрит то на меня, то на Бакланову, потом поворачивается к нам спиной. Я вижу, как вздрагивают ее плечи, и не могу найти слов, чтобы успокоить ее.

— Джанси! — говорит старый Гольду, подавая мне руку. — Желаю тебе удачи. Вот возьми эти деньги, купи себе шапку.

Он дал мне десять рублей. Я поблагодарил его и стал прощаться с бабушкой. Старенькие, морщинистые руки, сделавшие для меня много добра, коснулись моих волос, лица и замерли на груди.

— Не знаю, сколько еще проживу на этом свете, — заплакала она, — больше, наверно, не увидимся. Пусть хранит тебя добрый дух…

Это было тяжелое прощанье. Но сделать по-другому я не мог. Теперь, вспоминая об этом, я часто думаю, какой счастливый случай выпал тогда на мою долю…

В Хабаровск мы приехали вечером. На вокзале было много народу. Люди шумно толпились у выхода. Так толпятся льдины перед заломом. Большие, круглые лампы сияли на столбах, и от них было светло, как днем. Я шел на костылях. Незнакомые люди уступали мне дорогу.