Там, где бежит Сукпай - [49]

— Надо помогать ей. Зачем обижать девушку?

— Возьмись помогать. Сидишь с ней рядом. Помоги. Может, замуж возьмешь?

— У меня есть жена. Давай не будем ссориться.

— Ладно.

Чокчо Бельды засмеялся. Длинные листики-глаза сузились еще больше. Сверкнули белые зубы со щербинкой. Широкий, приплюснутый нос в улыбке поплыл к щекам.

— Пойдем сегодня после занятий в город, — сказал он, пропуская меня вперед. Мы вошли в класс.

Дни текли за днями. На десять рублей, которые дал мне Гольду, я купил себе шапку. По вечерам в клубном зале техникума показывали кинокартины. Я сидел рядом с Чокчо Бельды и, уцепившись за его руку, боялся, что поезд с экрана сойдет прямо на нас.

Зимой я встретил на улице Наталью Алексеевну. Она сказала, что уезжает в Ленинград учиться. Бакланова дала мне свой адрес и просила писать. По дороге я вспомнил, что давно ничего не слыхал о своих родных и они обо мне ничего не знают. Как написать им письмо?

Однажды в коридоре меня остановила Дуся Кялундзюга. Она училась на втором курсе. Мы виделись с ней редко.

— Ты уже ходишь без палочки?

— Да. Теперь совсем поправился.

— Как учишься?

— Так. Понемножку. Как будто хорошо.

— Домой не собираешься? Скоро каникулы.

— Нет. Мне ведь далеко. За две недели успею только туда и обратно дойти. Ты вот что… помоги мне написать домой письма.

— Приходи ко мне вечером. Напишем.

В комнате, где жила Дуся, стояло шесть кроватей. Все они были убраны по-девичьи нарядно: на подушках кружево, вышитые коврики, на стенах много фотографий. Посредине комнаты стоял большой стол, покрытый белой скатертью. Я не решился войти туда и вызвал Дусю в коридор.

— Давай найдем пустой класс. Там сядем, — сказал я. — У вас тут много девушек. Будут смеяться.

Мы сели с ней за парту и написали два письма. Одно — моим родным, другое — Кяундзе. Удэгейские слова мы писали русскими буквами. Я решил, что, когда в Джанго получат мои письма, то найдут способ узнать, что в них написано. Там в кооперативной лавке теперь работал Иван Васильевич Жарков, тот самый охотник, который когда-то поднял лесных людей на борьбу с японцами.

В письме я сообщил, что давно расстался с костылями, бросил даже палочку и теперь совершенно здоров. Написал, что живу хорошо, учусь и летом обязательно приеду на побывку. Впоследствии я узнал, что, получив мое письмо, дома не поверили. Бабушка все время плакала. Шаманы сердились. Но я учился и с каждым днем узнавал все больше. Передо мной раскрывался огромный светлый мир, о котором я не имел понятия раньше.

Когда летом я приехал домой на каникулы, бабушки уже не было. Она ушла тропою деда туда, откуда еще никто ни разу не возвратился.

Отец и мать, Нэдьга, братья мои, Кяундзя и старый Гольду — все выбежали на берег, едва я соскочил со своей оморочки. Они смотрели на меня так, словно видели впервые.

— Какой ты смешной, — заговорила Нэдьга, оглядывая мой городской костюм. — Зачем косы обрезал?

— Значит, русский доктор вылечил? — радовался Гольду. Он обнял меня. Седенькая бородка затряслась. В старческих глазах блеснули слезы.

— О, теперь ты совсем другой стал! — воскликнул Кяундзя, изо всей силы пожав мне руку.

Мы пошли в юрту. До самого вечера я рассказывал обо всем, что пережил за год. В юрте стало тесно. Пришли охотники, столпились вокруг костра. Слушали, жадно затягиваясь табачным дымом.

Я показал Гольду свою шапку. Он взял ее в руки, по-вертел и, подавая мне, заметил:

— Шапка — это самая почетная из всех одежд. Я рад, что ты купил себе шапку, бата. Теперь старайся, чтобы голова хорошо работала.

Все засмеялись, а Иванса Кялундзюга, стоявший поблизости, нахмурился.

— Разве это шапка? Уши болтаются, как у старого зайца.

Все стали надевать по очереди мою обнову. Нэдыа сердито посмотрела на меня, выхватила у кого-то шапку из рук и отнесла в юрту, положив ее в берестяную коробку.

— Какие новости в городе есть? — спросил Сесил и, под ходя к нашему костру и здороваясь со мной за руку.

Туземный совет теперь перекочевал в Джанго. В это лето мне часто приходилось беседовать с охотниками. Я рассказывал им о советских законах, защищающих право трудового человека. Перед тем, как отправитья на учебу, мы с Кяундзей успели порыбачить, ходили охотитья на лосиную переправу. Он решил ехать со мной учиться. Я сказал, что Нэдьгу тоже возьму с собой.

— А как же Пасана? — поинтересовался Кяундзя.

Пасана был семилетний мальчик — мой двоюродный брат. С тех пор, как умер дядя Цала, мы взяли его в свою семью. Нэдьга почти никогда с ним не расставалась.

— Он тоже поедет с нами. Будет учиться в Хабаровске.

Когда наступил день отъезда, мы снарядили самый большой бат и положили туда все свои вещи. Счастливый, улыбающийся Пасана сидел рядом с Нэдьгой и пускал на воду игрушечную оморочку. На берегу толпился народ. Кяундзя долго прощался с девушками. Они наперебой говорили ему какие-то смешные слова, он отшучивался и, наконец, распростившись со всеми, взял в руки весло.

Иванса Кялундзюга стоял у самой воды, заложив за спину руки.

— Вы там учитесь, а в коммунисты не записывайтесь, — сказал он задиристо.

Кяундзя подмигнул мне и отвернулся. Шаман стоял нахмурившись, сосал холодную трубку. Он смотрел себе под ноги. Сердился.