Такая короткая жизнь - [9]

Никто не обижал Варю, только безусые хлопцы, видя, как пропадают зря женские прелести, старались заманить ее подальше от людей в лесополосу и там брали первые уроки любви… Но работала она за четверых.

– Ну, бабоньки, – докашивая свою полосу, сказала Мария, – ржете вы, шо добрые кобылицы, так что счас не ноги задирайте от радости, шо перерыв начався, а поможем Любе: совсем ухоркалась молодица.

– Не стану ей помогать: сама еле ноги волочу… – рассердилась

Татьяна.

– Чёрт с тобой! – вспылила звеньевая. – Мени вон бабоньки поможуть…

По инерции махая косой, Люба шла навстречу колхозницам.

– Шо, дорогая, – шутили они, – косить – не в правлении сидить…

Ну як, тяжел трудодень?

– Ох, тяжёлый… – страдальчески улыбаясь, отвечала им Люба.

Ступая по мягкой, щекочущей ноги стерне, женщины подошли к одинокой акации.

Неизвестно, откуда взялось в степи это дерево. То ли осенний ураган принёс крошечное семя, то ли добрая рука путника прикопала здесь саженец, и он прижился: поднялся ввысь, раздался вширь и не одно лето спасал от зноя уставших колхозников.

Обычно в полдень под ним отдыхали мужчины, покуривая табачок и перебрасываясь крепким словцом. Теперь же под акацией копошились женщины.

Колхозницы развязали узелки и начали обедать.

– Да, сальца бы сейчас, – кусая картошку, мечтательно протянула беременная Шура.

– А колбаски не хочешь? – засмеялись женщины.

– Та замовчите, девчата, – замахала руками беременная. – Не то буду мучиться и днем и ночью.

– А я, – заметила Мария, – як Петром ходила, так три месяца блевала, а потом потянуло на яйца…

– На чьи? – лениво причесываясь, ехидно бросила Татьяна, красивая пожилая колхозница.

– Та не на Степановы… А жила тогда у свекрушки, борщ хлебай из общей миски, яки там яйца… Но родила хлопчика хорошего… Погиб мий Петенька в Польше… – Мария на мгновение замолчала, на глазах у неё появились непрошеные слёзы, и она их вытерла украдкой, а потом неожиданно обратилась к новенькой:

– А ты чого, Люба, не кушаешь?

– Я утром хорошо поела…

– Да кто счас, дочка, хорошо исть, – грустно вздохнула звеньевая.

– Одни – кугу, други – мамалыгу, третьи – картошку… На, – дала она ей кукурузную лепешку. – Не то ноги протянешь…

Утомленные работой, женщины притихли.

Подложив под голову руку, сладко посапывает Шура. Прислонившись к акации, дремлет Варя. Делятся женскими бедами Марфа и Татьяна. Их внимательно слушают Настя и Вера. Чуть покачивая головой, грустит

Мария. Люба баюкает израненные ладони.

После перерыва работалось тяжело, но постепенно усталость улетучилась, настроение поднялось, и по-прежнему под поющие косы падали густые сочные травы.

Для молодых ночь – прекрасное мгновение, но забрезжил рассвет – и пора вставать. Надо делать ежедневную работу: подоить корову и выгнать её на луг, почистить баз, приготовить завтрак.

Когда Люба вошла в дом, все уже проснулись.

Кряхтя на кровати, любовно поглаживает белую бороду Пантелей

Прокопьевич. Фёкла натягивает на ноги-палочки заштопанные чулки.

Игнат, сидя на стуле, почёсывает тощую волосатую грудь.

– Папаня, – ласково обратилась к свёкру Люба. – Дайте хоть ложечку масла…

– Шо ты, дочка, – замахал руками старик. – Там и так трошке осталось.

– Опять будем закрашенную воду хлебать, – вмешался в разговор Игнат.

– Не плачь, казак, – сурово ответил ему отец. – Чего Бога гневишь? Не тридцать третий год! И хлебец есть, и сахарок по праздникам пробуем, и на грядках все соком наливается… Не пропадем, сынок! А ежели оголодал, так дам вам сегодня по куску хлиба…

Не спеша Пантелей Прокопьевич подошел к сундучку, вынул из кармана замусоленный шнур с висящими на нём ключами, сунул один из них в замочную скважину, повернул его, приподнял крышку и достал полбулки хлеба, чёрствого и заплесневевшего.

– Вот так и в тридцать третьем, – упрекнул отца Игнат. – У Петра корова була… Помните: приполз он к вам и плаче: " Тато, шо робыть?

Помираем с голоду: и я, и жинка, и диточки…" А вы шо сказалы: " Да разве ж можно на кормилицу руку поднять? Скоро отелится… Жди,

Петя, жди…" Ну, и вымерли к весне все… Так и счас… Все под замочком, все преет, а мы голодаем…

– Замовчи: ишь як разговорывся, – сердито оборвал сына Пантелей

Прокопьевич. – Да открый я сундук, так Феклини вороны все расхватают… Вот колы смерть!

– Шо Вам мои диты так ненавистни, – оскорбилась Фёкла. – Из-за

Вас, из-за вашего хозяйства своих диток, як собачат, побросала: кого в наймы отдала, кого в пастухи… И стилько на Вас горб гну, а Вы упрекаете… А диты придут, так Вы все под замок!

– У твоих дитей уже свои диты, а накормить хлибом твою ораву я не в состоянии. И хватит лаяться: пора завтракать.

На столе дымился чугунок с борщом, но никто не садился: старик читал молитву. Фёкла, шатаясь от голода, быстро и небрежно перекрестилась и теперь недобро поглядывала на мужа, старательно бьющего поклоны.

До молодых, нетерпеливо ожидающих конца молитвы, доносились фразы напевного шёпота:

– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое… да будет воля Твоя и на земле, как и на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день… избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.