Такая короткая жизнь - [15]

– А вы? – заикнулась было Люба.

– Проживу як-небудь… – широко улыбнулась мать. – И пошли, доню, не то у тебе не тилько гроши, но и Машку цыгане украдуть…

Пантелемон давно догадывался, что жена ему изменяет, но многозначительные намеки изрядно выпившего друга больно ранили его самолюбие. Мужчина пил и не пьянел.

Когда пришел домой, долго сидел у люльки, надеясь отыскать в младенце что-то свое, родное… И чем больше разглядывал сына, тем явственнее видел в нём черты Игната.

– Придушить бы тебэ, гаденыша, – со злобой подумал Пантелемон и, обозвав жену сукой, ринулся к своему сопернику.

– Эй, куркуль! Пес вонючий! – вызывая Игната, бешено колотил он по дощатому забору.

К нему стремительно бросился большой, с телка, Барбос, со свирепо оскаленной пастью.

Прижатый к покривившимся воротам, Пантелемон отпихивал костылем разъярённого пса.

На лай прибежала Люба, с трудом оттащила Барбоса и посадила его на цепь.

– Вы уж извините, – смущённо попросила она. – Не знаю, шо с собакой! Раньше никого не кусала…

– Ружа на его нэма! Шо собака, шо хозяин! – со злостью выкрикнул

Пантелемон.

Трясущейся рукой зачерпнул в кармане табачку, неловко свернул цигарку, щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и мрачно взглянул на Любу.

По его лицу, изрезанному глубокими морщинами, пробежала нервная усмешка.

– Ну, я, обрубок, никому не нужный, – выбрасывая клубы дыма, грустно проговорил он. – А ты баба в соку… И руки, и ноги на месте. Шо ж мужика не удержишь… С приплодом моя… сука… С сынком поздравь Игната и передай ему: пусть, гад, на глаза не является… Убью… – пригрозил Пантелемон и пошкандылял прочь.

Сраженная новостью, Люба присела под сливой.

Барбос, не понимая, что случилось с хозяйкой, робко завилял хвостом, подполз поближе, стараясь ласково лизнуть её в щеку.

– Не могу больше! Уйду я, уйду… – обращаясь к собаке, сквозь слёзы твердила Люба.

И чем дольше повторяла это, тем сильнее становилась уверенность, что на сей раз у неё хватит мужества оставить мужа и уйти к матери.

Убедив себя, она решительно поднялась и побежала к дому.

На её счастье, в хате никого не было. Быстро собрала вещи, закинула на плечо узел, схватила перепуганную Машку и столкнулась на пороге со свёкром.

– Куда ты, дочка? – испуганно спросил Пантелей Прокопьевич.

Люба горько заплакала.

– От бисов хлопец! Уж я ему дам! Я ему, сукиному сыну, покажу!

Оставайся, дочка, – просил он.

Люба едва слышала свёкра: слёзы незаслуженной обиды душили её.

– Отпустите меня! Не могу так жить! Силушки моей нет уже! – закричала она и выбежала из хаты.

Пока шла полем, чуть успокоилась. Ступила на родной порог – прижалась к матери и вновь зарыдала.

Вдали от станицы, там, где луга упираются в плавни, находилась пасека Молчуна. Хатка-курень. Возле неё ряды деревянных коробок-ульев. Да несколько задерганных ветром деревьев.

Бобылём жил мужик. Дикарь. Заика. Молчун.

Когда-то в приступе белой горячки его отец поднял на вилы мать. С той поры заболел парнишка, стал сторониться людей, одних пчёл и любил…

Во время войны оккупанты расстреляли пасечника: он кого-то укрывал в плавнях.

Скучно, тоскливо Игнату на пасеке. Пчёлы трудятся и без него: одни, разведчики, находят медоносные соцветья, другие – собирают сладкую пыльцу, третьи – охраняют ульи.

Игнат сердито стукнул палкой по кустам кермека.

Что-то в его жизни не так. Люба ушла. Дочка сиротой растет.

Помириться? Но кланяться, унижаться… Расспрошу о Любе у Федотки, – решил Игнат, направляясь в сторону лимана.

С раннего утра четверо мальчишек: Федотка, Саня, Пашка и Мишка – забрались сюда, в глухомань, и безумно радовались свободе. Натаскали рыбы. Развели большой костёр: сухого камыша вокруг было много. И теперь они прыгали, дико визжа вокруг огня, бросали в него комья грязи, траву, сухие колючки – всё, что попадало под руки.

Неожиданно рванул взрыв – и подходивший к ребятам Игнат инстинктивно рухнул на землю. Придя в себя, он потряс головою и приподнялся.

Там, где был костёр, возникла яма с дымящейся по краям черной землей. Всё вокруг было засыпано пеплом. Языки пламени дружно подбирались к куче камыша, сложенной неподалеку.

Игнат подбежал ближе. Один из подростков, нелепо поджав под себя ноги, лежал на земле. Кровь ещё не застыла и слабо текла на побуревшую землю. Игнат оцепенел: он видел смерть не раз. Но здесь… Сейчас… В глазах еще стоял дикий ребячий танец…

У лимана, словно догоняя друг друга, лежали в траве Саня и Пашка.

Игнат сразу узнал этих белобрысых мальчишек. Прислушался: ребята не дышали.

У пылающей кучи скрючилось худенькое тельце Федотки. Огонь уже подобрался к нему: на спине загорелась рубашонка.

Игнат сбил огонь, оттащил мальчишку, разорвал свою сорочку, перевязал ею перебитые руки, поднял парнишку и быстро зашагал к станице.

– Не умирай, Федотка! – твердил он, заглядывая в вытекшие кровавые глазницы.

У фермы выскочили доярки, пытались его расспросить, но Игнат лишь ошалело твердил:

– Донесу! Не умирай, Федотка!

Тогда колхозницы сбросили с телеги бидоны, посадили Игната с раненым мальчиком и отвезли их в больницу.

Люба поливала астры. Узнав в прохожем Игната, она хотела уйти в дом, но не смогла: необычен был вид мужа. Бледный, грязный, окровавленный, он решительно откинул калитку и прижался к жене.