Такая короткая жизнь - [14]

– Спешка нужна при ловле блох, а мы садкой занимаемся, – недовольно отрезала Марфа.

– Им-то хорошо на бугре, а тут, в низине, тилько грязь месим, – поддержала ее Настя.

– Ну, скажите, бабоньки, за шо надрываемся? За трудодень? За облигацию? – спросила Татьяна, поправляя на округлившемся животе халат.

– Да, за трудодень. За облигацию. За кусок хлиба, – резко ответила Мария. – Ох, и несузнательная же ты…

– Сознательность не мясо: ее в борщ не положишь, – передернула звеньевую колхозница.

– Шо тут кричать, шо бедно живем. Це и дураку понятно: пять лет война була, скилько мужиков погибло, усе разрушено, машин нэмае…

Трудно жить, а я, грешница, радуюсь, шо хвашистив побылы, шо у мире живем… Та за мир усе отдам, уси трудодни на заем подпишу… И шоб не чула подобных разговоров… Вон женщины своих малюток бросають, а булы б ясли? Ловко б було матерям, – доказывала свою правоту Мария.

– Ну, беги, – обратилась она к Любе, – не то тезка моя зальется от крика.

Люба положила тяпку и выпрямилась: на широкой равнине разноцветными букетами пестрели звенья, а вдали, за зеленой лентой луга, виднелся двор свёкра. Тревожно заныло в груди, из сосков закапало молоко…

В хате было душно и грязно. В воздухе застыл раздирающий крик ребёнка. Мокрая и голодная Маша никак не могла успокоиться: обиженно всхлипывала, жадно хватала грудь и вновь захлебывалась плачем.

– Эх, ты, бедняжка! Когда же ты вырастешь? – ворковала над дочерью Люба.

– Не порть дытину! – ругала невестку свекровь. – Нельзя с ными балакать! Я вон скольких родыла и знаю: диты не должны рано понимать, нэхай, як слепи котята, подольше спят…

– Мама! Вы опять Машке тряпку с пожёванным хлебом давали? – спросила Люба, приподнимая с подушки замусоленный кусок марли. – Вы ж больни… Кашляете…

– Шо Богом суждено, то и буде… – угрюмо усмехнулась Фёкла. -

Разбаловала ты свою Марию…

А с дочерью и впрямь было трудно. Днём она обычно спала – вечером играла: радостно гулила, улыбалась и стремилась высвободить из пелёнок ручки, чувствуя присутствие матери в ласковом покачивании люльки. Люба засыпала – всех будил назойливый крик.

– Вот ирод не дите! – сердито бурчала Фёкла.

Бессонные ночи так измотали молодую мать, что во время кормления она боялась заснуть и уронить Машу.

Причудливы очертания предметов ночью: черными великанами высятся тополя, уродливыми калеками кажутся старые акации, грустно склоняются над водой вербы.

Тишина. О чём-то шепчутся лишь стройные заросли камышей, то здесь, то там выплывающие из тьмы; да изредка под тяжестью груза скрипит колесо; да кто-то роняет несколько слов.

Путь кажется бесконечным. Степи. Одинокие деревья. Поля.

Но вот в алом зареве показались хаты. Станица Славянская, раскинувшаяся на берегу Протоки, с ее шумным воскресным базаром издавна привлекала к себе жителей ближайших селений.

Раннее утро, но шум с каждой минутой усиливается, превращаясь на рынке в мощный гомон толпы.

Позванивают цепями цыгане. Предлагают свои услуги гадалки.

Зазывают покупателей спекулянты. Неумело торгуются колхозники.

Визжат на телегах поросята. Гогочут гуси. Кудахчут куры. В глазах рябит от разноцветья овощей и фруктов, привёзенных селянами на продажу.

Люба с трудом отыскала место для торговли и принялась за дело.

Торговаться было некогда: на повозке проснулась и захныкала Маша.

Люба поручила матери продавать оставшиеся продукты и наклонилась над дочкой.

– Счас, маленькая, счас, любименькая, – приподнимая девочку, весело приговаривала она.

Нежно прижала к себе Машу и вдруг больно кольнуло в сердце: карман на груди пуст, денег нет.

– Наторговала… Что скажу дома? Да меня ж свекровь съест… А

Игнат? – с ужасом подумала Люба.

Положив дочь на повозку, вновь проверила карман и ошалело глянула на толпу.

– Отдайте! – словно молил её взгляд.

Но рынок жил по своим законам: шумел, галдел, был совершенно равнодушен к её горю…

Люба бросилась прочь, задыхаясь от горечи страшной, как ей тогда казалось, потери.

Только на мосту опомнилась и застыла у скрипучих перил.

– Всё, – думала Люба, глядя в жутковатую муть бурлящего водоворота. – Всё. Жизнь кончена. Ещё один шаг туда, в эту крутящуюся бездну, и не будет ни страданий, ни слёз, ни бессонных ночей…

Надежда издали увидела сгорбленную фигурку дочери. Подбежав, оттащила её от перил и запричитала:

– Кровиночка моя горемычная! Шо же ты надумала?

Люба порывисто прижалась к матери и заплакала:

– Мама! У менэ деньги украли…

Ей хотелось ещё рассказать о том, как тяжело ей у свекрови, что муж её не любит и изменяет, что устала такой жизни, но мать, понимая

Любино состояние, не дала ей говорить и нервно выдохнула:

– Эх, ты! Гроши пожалела! Та они, прокляти, шо вода сквозь решето проливаются… Не удержишь… И в них-то счастье? Глянь, Люба! Вон шо дорого и любо!

С моста открывался прекрасный вид: внизу, огибая зеленые острова, полноводная Протока весело уносила вдаль лодки, ветки, бревна…

Вдоль изрезанных берегов, в густой зелени, прятались белые хаты.

Прислушиваясь к говору волн, наклонились деревья.

От сердца у Любы отлегло, ощущение безысходности сменилось робкой надеждой.

– Не горюй, – успокаивала Надежда свою дочь. – Гроши я тоби дам.