Таинство Слова и Образ Троицы. Бословие исихазма в христианском искусстве - [6]
Также как и храм, иконостас представляет собой образ Церкви: он показывает становление Церкви во времени и ее жизнь вплоть до увенчания Парусией. Не только иконостас, но и любая икона также является образом Церкви, независимо от ее названия («Троица», «Страшный суд»), ибо икона, так же, как и Священное Писание, через Слово объединяет членов земной Церкви между собой в общем мистическом соединении. Поэтому «само Священное Писание можно рассматривать как икону, написанную словами, а икону – как священную историю, изображенную красками и линиями»[29].
Следующий план, который следует за «возвышающим» уровнем – план психологический. Он «означает чувство близости, включенности через сходство и ассоциативные переживания»[30]. Здесь можно привести высказывание Федора Студита о том, что зрение и слух являются вратами для принятия Слова Божьего: «запечатлей Христа… в своем сердце, где Он уже обитает. Читаешь ли ты о Нем в книге или видишь Его на иконе, да просветит Он твою мыль, когда ты дважды будешь познавать Его на двух путях чувственного восприятия. Так ты увидишь очами, чему был научен словом»[31].
Внешние образы, которые запечатлеваются нашим зрением, закрепляются в сердце, которое является внутренним оком. И если сердце открыто Богу, оно воспримет Его слово, а если будет отягощено страстями, напротив, не воспримет Его свет.
И, наконец, последний уровень – план литургический. Икона здесь является «свидетельством о присутствии Небесной Церкви в сакральном пространстве храма»[32].
Мы говорим о значении иконостаса, где икона является частью вселенской литургии, поэтому ее невозможно мылить вне храмового пространства. Возможно поэтому икона плохо воспринимается в музее – мирском пространстве теряется ее первоначальный, литургический, смысл. Как отмечает Е. Н. Трубецкой, «икона в ее идее составляет неразрывное целое с храмом, а потому подчинена его архитектурному замыслу. Отсюда – изумительная архитектурность нашей религиозной живописи: подчинение архитектурной форме чувствуется не только в храмовом целом, но и в каждом иконописном изображении»[33].
В иконе мы находим изображение соборного человечества – индивидуальная жизнь здесь включена в пространство Церкви, где каждый человек – причастник Христа. «Литургия по-гречески значит «общее дело». Икона рождается из литургии, она литургична по сути и вне контекста литургии непонятна»[34] – пишет И. К. Языкова.
Итак, в иконе мы видим множество планов, можно сказать, что из одних и тех же звуков создаются непохожие друг на друга мелодии, где каждый план или уровень имеет различное эмоциональное воздействие. В этой многоплановости – еще одно отличие иконы от картины: картина всегда однопланова, в ней время зафиксировано; картина повествует, тогда как икона провозвествует. В иконе время весьма условно, поэтому в ней могут быть представлены события, которые не совпадают хронологически. В иконе планы пересекаются друг с другом, они существуют или взаимопроникают, не сливаясь и не растворяясь друг в друге. Здесь все имеет определенное значение – символика цвета, свет, пейзаж, который, следует отметить, всегда условен. Но как богословие присутствует и раскрывается в этом условном пространстве? Как содержание проявляет себя в форме? На эти два вопроса мы и попытаемся ответить.
2. Богословский символизм и семантика исихии
Мы уже неоднократно отмечали, что икона – это символ, означающий связь земного и небесного, божественного и тварного. Символизм этот означает особый язык, используемый для передачи Божественного Первообраза, когда, по словам Кирилла Александрийского, «от земного изобразующего, выходить должно к предметам духовным, или изобразуемым»[35]. Символический язык является способом выражения мира духовного, однако, как мы уже отмечали, такой способ выражения строго каноничен. Поэтому еще раз отметим, что икону следует отличать от протестантской эмблемы и аллегории, а также от «символизма» авангарда и сюрреализма, поскольку здесь присутствует совсем иная философия, основанная на антропоцентризме, в отличие от средневекового теоцентризма. Следует также отметить, что христианская духовность и духовность современных антропософов отличны друг от друга, несмотря на некоторое внешнее сходство – и те, и другие, используют особый язык, раскрывающий внутренний мир художника. Но в одном случае художник отчужден от мира, его творчество представляет собой бегство от действительности в мир фантазии и грезы, сравнимое с карамазовским мироотрицанием: «Бога я приемлю, но мира, созданного им, не принимаю», а в другом – любовь к творению, являющемуся образом Творца, и отсюда, принятие мира, но мира не искаженного первородным грехом, а преображенного, освещенного сиянием божественной Истины. Очень важно отметить и то, что в картинах символистов и экспрессионистов мы видим мистический экстаз, сравнимый с эротическим чувством – то, чего не может быть в иконе. Авангард, казалось бы, также использует иконописные приемы – обратную перспективу, чистый беспримесный свет, отсутствие светотени, плоскостное изображение, но философия его иная – это философия энтропии, одиночества и распада. На полотнах Клауса Кристофа, Пабло Пикассо, Василия Кандинского человек теряется в распадающемся мире, здесь можно видеть дефрагментацию, членение на отдельные элементы. В иконописи напротив, присутствует соединение, синергия. В церковном пространстве предстает Собор всей твари, здесь мы сталкиваемся с реальностью преображенной, отсюда, цель иконописного творчества состоит в восхождении к Богу, в соединении «всяческая во всех».
