Та, далекая весна - [9]

Ближайшая дорога лежала по проулку между бань и через пруд. В узком проулке скопилась темнота, а впереди голубым призраком сиял огромный ледяной крест над черной дымящейся прорубью.

Заглядевшись, Иван ничего не слышал, а только ощутил тяжелый удар. Может быть, он сам успел чуть отклониться, не увидев, а почувствовав занесенный над его головой тяжелый сердечник, а может, дрогнула рука ударявшего, только удар, скользнув по шапке, пришелся на левое плечо. Острая, нестерпимая боль пронизала все тело, а рука сразу отяжелела, беспомощно повисла. Пока не обрушился второй удар, Иван успел заметить несколько человек. Прямо в него уперлись глаза Яшки Захаркина. Нет, не заплывшие жиром щелочки, а широко открытые глаза, ненавистью налитые зрачки.

Больше ничего Иван не запомнил: удар по голове сбил его с ног, потушил сознание. Впрочем, не совсем — он еще, кажется, слышал:

— В прорубь его — пускай там хлеб ищет!

А может, и не было этого. Как он выбрался из воды на лед, память не сохранила. Наверное, жгучий холод заставил двигаться тело, которое еще не совсем оставила жизнь.

Хорошо, что через пруд шли от всенощной женщины. Увидев его, наполовину вылезшего из проруби на лед, они подняли крик, собрали народ…

ТА, ДАЛЕКАЯ ВЕСНА

Только материнская самоотверженность вырвала его у смерти. Двухстороннее воспаление легких, переломана левая ключица, сотрясение мозга. Хорошо еще, что теплая меховая шапка смягчила удар — череп уцелел. И все равно больше месяца сознание не возвращалось к Ивану. В таком состоянии его невозможно было бы довезти до волостной больницы. Мать упросила приехать фельдшерицу из монастыря.

Осмотрев Ивана, монашка перечислила все травмы и, возведя глаза к небу, заключила:

— Все в руках божьих. Тут только воля его, а человеческие хлопоты бесполезны. Молитесь ему…

Такой рецепт не устраивал мать: на бога она не надеялась. Целый месяц все ночи она просидела у постели сына. А он метался в жару, срывал с головы компресс, бредил, пытался вскочить. Или лежал пластом, неподвижно, с заострившимися чертами лица и провалившимися глазами.

И тогда матери казалось, что жизнь окончательно покидает его. Но и в эти минуты она не отчаивалась: несмотря ни на что, боролась за жизнь сына и не сомневалась, что сможет отогнать от него смерть.

И отогнала. Через пять недель Иван пришел в сознание. Слабый, беспомощный, но живой.

У смерти она его вырвала, теперь надо было поставить на ноги. Надо кормить и кормить.

Чем? Ржаная мука и немного картофеля в подвале — все, что у нее было. Из дому уходили вещи, в первую очередь ее одежда, взамен появлялись крынка молока, пяток яиц, кусочек масла. Все для него, для сына, а сама исхудала едва ли не больше Ивана.

Помогали чем могли Ивановы дружки, прежде всего Федя Федотов и Коля Говорков. Но многого сделать они тоже не могли — далеко им до сельских богатеев, у которых всего хватает, далеко даже до тех, что называются «справными хозяевами».

Про Говорковых на селе болтали, что они кошку запрягают, на кошке пашут, кошку доят — другой скотины в их хозяйстве не водилось. Отец Коли, Тимофей Говорок, перебивался всем, что попадало: шил овчинные шубы и тулупы, зарезать свинью звали Говорка, и по плотничному делу Говорок соображал: мог стол сладить и новую раму изготовить. Землю свою он отдал исполу, а семью кормил случайными заработками. С его умелыми руками можно было бы жить и не тужить, только не было в нем кулацкой прижимистости и скопидомства: заработал что — едят до отвалу и по соседям раздают. Нет заработка — пустые щи похлебывают, и на том спасибо. Зато в избе у Говорков всегда весело. Сам грубого мужицкого слова жене не скажет и сыновей приучил не ругаться, не ворчать, а все делать весело и жить беззаботно.

Жена под стать ему: хозяйка, если по-крестьянски судить, никудышная — все-то у нее сквозь пальцы уходит, — зато веселая. В девках первой певуньей на селе была и теперь, что ни делает, песню заводит, да не тягучую про несчастную женскую долю, а веселую, с приплясом. И парни в родителей задались. Колька нравом легкий, волосом рыжий, все лицо крупными веснушками, как чечевицей, осыпано, росточком невысок, а голова сообразительная.

Федя Федотов совсем другой, хотя дружат они с Колькой с первого класса. В шестнадцать лет Федя выглядит взрослым мужиком: и ростом, и широкими плечами, а главное, неторопливой повадкой, скупой, рассудительной речью; зря слова не скажет, а подумавши; попусту не двинется, а по делу. Хозяйство у Федотовых небогатое. Отец в начале войны погиб на германском фронте, а старший теперь — восемнадцатилетний Федот. Федотовы тоже безлошадники, но земельный надел в аренду не сдают: лошадь у других занимают, а потом за нее все лето на чужом поле отрабатывают.

Когда Иван пришел в себя, дружки являлись каждый день. Приходили они и раньше, но Мария Федоровна не пускала к больному. Теперь она позволяла им посидеть около Ивана, но много разговаривать не разрешала. После каждого прихода Феди и Кольки в сенях находились то пяток яиц, то кусок сала или бутылка конопляного масла.

Наконец настал день, когда Иван смог подняться с постели и сесть на лавку у окна.