Та, далекая весна - [10]

Весна наступила ранняя и дружная. В середине марта дунул с «гнилого угла» теплый ветер. Снег сразу осел, стал рыхлым и ноздреватым. Тот же резвый ветер пригнал тяжелую тучу, и ударила она по снегу крупным дождем. Зашумели овраги и понесли мутную воду в Эльтемку. Речонка ожила, вздулась, но еще не набрала полной силы. Вот тронутся воды из большого леса, тогда она покажет себя.

Весна как весна, а входила она в Ивана по-иному, по-новому. Что-то необъяснимое происходило с ним. Вытесняя болезненную слабость, в нем росла потребность двигаться. Она будоражила все тело, требовала действия, хотя не только двигаться, но и шевелиться было еще очень и очень трудно. Эта потребность деяния была не той, что в детстве, когда под весенним солнцем хотелось просто прыгать по лужам, разбрызгивая во все стороны мутную воду, и кричать во все горло самому непонятно что, но кричать громко, радуясь жизни, весне, теплу. Теперь ему необходимо было что-то делать, но что? Куда-то спешить, но куда? Это было непонятное, щемящее, беспокойное чувство.

В тот вечер, когда Иван выбрался на крыльцо и слушал шум талых вод, он вдруг понял, что, пока он валялся в постели, мир успел повернуться к нему другой, совсем не детской стороной.

В памяти возникли вытаращенные, полные ненависти глаза Яшки Захаркина.

Глаза врага.

И были другие глаза: черные, цыгановатые, непримиримые — глаза Стрельцова.

Столкнулись две силы, враждебные друг другу.

Стрельцов отбирал хлеб у мужиков и был за мужиков; Бакин всеми силами старался спрятать кулацкий хлеб и был против мужиков.

И жизнь сама поставила Ивана в один строй со Стрельцовым.

Иван поправлялся быстро. Можно было сколько хочешь разговаривать с друзьями. Как всегда, болтал больше всех Колька Говорков. В его рассказах были и пустяки, вроде того, как он гонялся за трехногим зайцем и «чуток» не догнал, но было и важное.

— Яшка Захаркин пропал, — сообщил однажды Колька.

— Как — пропал?

— А вот так. Нет его в селе, и всё.

— Куда же он делся?

— Дружки его говорят: в армию призвали. Брехня это. — И, по привычке оглянувшись кругом, приглушенным голосом Колька сказал: — К бандитам он переметнулся.

— Почему?

— Кто же его знает. Видно, испугался чего-то.

Испугался Яшка? Чего?

Вдруг перед Иваном всплыли расширенные ненавистью глаза. Занесенный над головой сердечник. В тот же вечер Иван сказал матери:

— Теперь я знаю, вспомнил: напал на меня Яшка Захаркин с дружками.

Как только к Ивану вернулось сознание, Мария Федоровна осторожно пыталась узнать, что с ним произошло. Кто его избил. Но тогда Иван, как ни силился, ничего припомнить не мог. Сейчас он знал, знал твердо, и еще раз повторил:

— Яшка Захаркин это…

Мать сидела над грудой ученических тетрадей и, не отрываясь от дела, негромко произнесла:

— Я поняла это. Яшка из села исчез. Как узнал, что ты поправляешься, так и исчез.

— Испугался? — оживился Иван. — Значит, не мне его, а ему меня бояться надо?

— Не тебя он боится, — продолжая просматривать тетради, ответила Мария Федоровна, — боится, что отвечать придется, если ты про него скажешь…

— И скажу…

На этот раз мать оторвалась от работы и как-то виновато посмотрела на сына:

— Не надо, Иванушка. Тогда нам придется уезжать отсюда. Сделать ты ему ничего не сделаешь, а новых бед не минуешь. До волости далеко, а здесь хозяева Захаркины да Парамоновы. Я не хотела тебе говорить… Третьего дня меня Макей Парамонов встретил. Сочувствовал даже, а потом между словами предупредил: «Иван ваш сам виноват. Язык на привязи надо держать. И против людей нельзя идти. Сейчас обошлось, а другой раз… Не дай бог другого раза… Опять же, говорит, Тихона Бакина он подвел под Чека. Хорошо, что вернулся Тихон»…

— Тихон вернулся? — обрадовался Иван.

Каким бы там ни был председатель, все же Ивана тяготил и арест Тихона, и слезливые глаза Прасковьи.

— Вернулся. Опять председателем сидит. Не надо, Иванушка, с ними связываться, — просяще произнесла мать.

— А как же? — заволновался Иван. — Ведь Тихон не Советская, а кулацкая власть…

— У них сила. Все они друг за друга, а ты один. Нечего тебе с ними связываться! — на этот раз резко прервала сына Мария Федоровна и мягче добавила: — Справедливым быть надо, бороться за правду надо, но нельзя браться за непосильное.

Нет, с этим согласиться Иван не мог. Простить Яшке, смолчать он не хотел. Не хотел признать, что вся сила у Захаркиных и Парамоновых. Да и он не один — друзей в селе у него достаточно. И не такие уж они мальчишки, у каждого из них хватает своих обид против кулаков. Тот же Федя целое лето отрабатывал на поле у Зайкова за лошадь, на которой весной Федотовы вспахали свой надел. А Степан Кальнов у Захаркина и лето, и зиму за скотиной ходит. Яшка до полуночи с гармошкой по посиделкам шатается, потом дрыхнет до полудня, а Степан чуть свет уже у них во дворе со всеми делами управляется.

Нет, на этот раз Иван не мог безоговорочно принять совет матери. Какая-то по-новому твердая уверенность в своей правоте укрепилась в нем и требовала действия, не позволяла примириться с явной несправедливостью. Советская власть дала всем поровну, почему же и сейчас те, кто при царе беды не знал, имеют больше других и хозяйничают в селе.