Та, далекая весна - [8]

«Для себя во всем виноват ты сам, — говорила ему мать. — Не сваливай на других, найди, в чем твоя вина, что сделал неправильно ты, и все станет на свои места».

Рассказал Иван и о событиях, связанных с приездом продотряда. Выслушав сына, Мария Федоровна не могла скрыть тревоги:

— Рискуешь ты головой, Иванушка. Бандиты, Макей Парамонов, Бакин… Не простят они тебе. От них всего можно ждать.

— Мама, а что было делать? — удивленно поглядел на мать Иван. — Соврать?

В первый раз в жизни мать отвела глаза от спрашивающих глаз сына.

— Наверное, не следовало бы тебе вмешиваться в эти дела. Не по возрасту и не по силам еще тебе… — произнесла она неуверенно и с преувеличенным вниманием принялась перебирать тетради, разложенные по столу.

Больше они к этому разговору не возвращались, и только перед сном, когда Иван лежал уже в постели, мать положила ему руку на лоб, словно стремясь закрыть, защитить от всех жизненных невзгод.

— Будь осторожен, Иванушка. Лучше бы тебе не связываться с сельсоветом. Хватит мне тревоги и за Михаила…

От старшего брата, Михаила, еще весной прошлого года пришло письмо. Он писал, что уходит добровольцем в Красную Армию. Месяца через три он написал: после обучения их часть посылают на юг добивать Деникина. С тех пор вестей от него не было.

Внешне мать держалась стойко, но постоянная тревога за старшего сжимала материнское сердце. Жив ли?

Что могла она сказать, посоветовать младшему? Она учила его быть прямым, говорить только правду, не кривить душой. А сейчас из-за этого над сыном нависла не шуточная угроза. Что же она, мать, должна сказать ему сегодня: «отступись», «солги», «промолчи»? Но ведь она сама внушала ему: не сказать правды — все равно что солгать. Но теперь из-за этой правдивости и прямоты сын ее может стать жертвой кулаков или бандитов. Ведь в селе нет никого, кто бы встал на его защиту…

Предупреждение матери на какое-то время насторожило Ивана. Но шли дни, и ничего страшного не происходило. Наоборот, даже пожилые мужики при встрече или заходя в Совет здоровались с ним, как со взрослым, за руку.

Как-то перед рождеством в Совет забежал взволнованный Колька Говорков. Он оглядел все углы, заглянул даже за печку, словно там мог кто-то спрятаться, и шепотом сказал:

— Ванька, смотри! Ух, плохо!

— Что плохо?

— Яшка Захаркин вчера на посиделке болтал: «Все равно, говорил, голову ему напрочь оторвем». Это он про тебя. Братан Павлуха на посиделке был. Он еще спросил Яшку: «А чего тебе Иван сделал?» — «Чтобы языком, говорит, не шлепал. За хлеб, говорит, ему прощенья не будет». Ты смотри, — как стемнеет, из избы не вылазь. Знаешь он, Яшка, какой!

Иван знал, какой Яшка Захаркин.

Третий год Яшка уверяет, что ему восемнадцать лет. Только на селе все знают, что поп Евлампий уже два раза подделывал свою книгу и выдавал Яшке новую метрику, делая парня на год-два моложе, чтобы в армию не призвали.

Яшка рослый, кормленый, с круглым пухлым лицом, на котором едва видны щелочки глаз. Около него всегда ватага парней из тех, кто позажиточнее. Они безраздельно хозяйничают на всех посиделках и держат в страхе остальных ребят.

И все же Колькино предупреждение не испугало. Что ему, Ивану, может сделать Яшка? Ведь когда Иван приходит к Захаркиным с нарядом на подводу, Яшка если и заворчит, то после сердитого окрика отца быстренько бежит запрягать. Как миленький Яшка слушается. Чего ж Ивану бояться?

Все-таки, встретив на другой день Яшку на улице, Иван, придав голосу стрельцовскую решительность, спросил:

— Ты чего это, Яшка, башку мне собрался отрывать?

Яшка на мгновение вроде смутился, но ответил грубо:

— Нужна мне твоя башка!

И, добавив грязное ругательство, быстро зашагал прочь.

«Болтнул, а теперь струсил», — самонадеянно подумал Иван.

Но еще плохо он умел разбираться в людях.

Случилось это в январе, на другой день после крещения. Праздник этот в селе справляли широко. На пруду расчищали большую прорубь, над ней ставили саженной высоты ледяной крест, раньше, говорят, в этой «крещенской купели» окунались желающие смыть все грехи, но теперь не находилось смельчаков нырять в ледяную воду: то ли грешить стали меньше, то ли грех за грех не признавали. Зато бабки вычерпывали из проруби огромное количество «свяченой воды» в склянки, банки, бутылки, а потом кропили ею тараканов в углах избы, брызгали на коров и овец в хлевах. Вечером копотью свечи выводили они кресты на притолоках дверей и окон, чтобы «нечистый» не пробрался в избу. Ну, а для мужиков и крещение — благая статья самогону выпить.

В тот день почту из волости привезли только вечером, когда совсем уже смерклось. Иван разобрался в присланных бумагах, письмах, потом занялся газетами «Беднотой» и уездной — «Молотом». В сельсовете горела пятилинейная лампа, заправленная керосином, а дома в лучшем случае чадила коптилка, а чаще освещались лучиной. Поэтому Иван и не торопился домой.

Вышел он из Совета, когда уже ни в одном окне по селу не мерцало огонька: спать зимой заваливались раным-рано — с чадной лучиной долго не засидишься.

Январский мороз прихватил крепко. Из-за крыш выползла луна. Она была большая, с оборванным краем. Тени от нее лежали длинные и густо-темные. Зато там, куда упал лунный свет, снег голубел, светился сам, рассыпался искрами.