Та, далекая весна - [66]

— Готово! Теперь не соберешь, — появился в дверях Колька.

— Ванюша, так я ж не злостный и не противился — зачем же в Чека? — посмотрел на Ивана жалобным, просящим взглядом Тихон. — Вот те крест, милой, больше не буду.

— Ну, раз обещаешь, дядя Тихон, — не торопясь, будто бы раздумывая, сказал Иван, хотя и в мыслях у него не было отправлять Тихона в волость, — тогда составим акт, и делу конец.

— Акт зачем? — опять испугался Тихон. — Может, без акта…

— Нельзя без акта. Потом будешь на самоуправство жаловаться. С актом все будет по закону: уничтожили самогонный аппарат по твоему согласию. И нам спокойнее, и тебя никто к ответу не потянет, потому что по согласию.

Пока ломали аппарат, писали акт, недосмотрели, как до разлитой барды добралась жирная бакинская свинья. Лопала жадно, чавкая и похрюкивая от удовольствия. Нажравшись, очумело постояла, потом, дико взвизгнув, подпрыгнула сразу на всех четырех, завила хвост лихим штопором, метнулась туда-сюда по двору, вылетела за ворота, промчалась по огородам, вырвалась на улицу и, заливисто визжа, припустилась вдоль порядка.

— Батюшки! — охнула Прасковья. — Сбесилась свинья!

— Ничего не сбесилась, — успокоил ее Федот, — пьяная нахлесталась. Проспится.

— Загодя покров празднует, — засмеялся Колька.

Свинья долго носилась по селу под свист и улюлюканье детворы и смех взрослых. Умаявшись, свалилась у церковной ограды и громко захрапела.

— Э, так не годится! — воскликнул Колька, глянув на спящую свинью, и опрометью бросился в Совет.

Через несколько минут над спящей свиньей была прилеплена жеваным хлебом бумажка, исписанная крупными буквами:

«И ты станешь таким, если хватишь самогона!»

— А с бабкой Гаврилихой мешкать нельзя, — сказал Федя, когда вышли с бакинского двора. — После такого разгрома она враз все запрячет.

— Не запрячет, — успокоил его Федот. — Если барду завела — пока всю не перегонит, не отступится. А мешкать, конечно, ни к чему.

— Я знаю: она в своей баньке по утрам, до света, аппарат заводит, — сказал Гришан.

— Вот завтра на рассвете и прикончим ее заведение, — решил Иван.

Так и сделали: чуть развиднелось, они уже были у ветхой, покосившейся баньки бабки Гаврилихи.

— Закурила, — шепнул Гришан, показывая на столб дыма над трубой.

— Пошли! — скомандовал Иван.

— Подожди, — остановил его Федот. — Пускай сама вылезет. Дверь у нее, наверное, на запоре, стучи не стучи — не откроет, ломать придется.

И опять Федот был прав. Совсем недавно пришел он в ячейку, а разбирается во всем, что касается практических дел, пожалуй, лучше других. И ребята слушаются его. Нет, Ивана не обижало, что новичок, еще не получивший комсомольского билета, часто поправляет его — секретаря ячейки. А чего ж обижаться, если это на пользу делу?

Ждать пришлось не так-то уж долго. Дверь баньки отворилась, и на свет выползла Гаврилиха с четвертью самогона в руках. Никак не дашь бабке семидесяти с хвостом лет: сухая, со сморщенным личиком, но бодрая, шустрая, другой молодой не уступит.

Воровато оглянувшись вокруг, бабка засеменила к своей избе. Но из-за плетня перед ней вдруг вырос Федот.

— Бабуся, дай-ка на минутку, — негромко сказал он, потянув из ее рук четверть.

Не то от спокойно-требовательного тона Федота, не то от растерянности, но Гаврилиха сразу отдала четверть. И сейчас же, сверкнув в рассветных сумерках, бутыль полетела на подмерзлую землю и звонко лопнула.

Бабка только моргала вытаращенными глазами. А ребята были уже в баньке. Там вместо котла в печку вмазан бак солидных размеров, под ним теплился несильный огонь, а из закрученного змеевика в грязную четверть капал самогон.

В себя Гаврилиха пришла, когда из двери баньки вылетели одна за другой еще три бутыли и, стукнувшись о землю, залили все кругом зловонной жидкостью.

— Ах вы, окаянные! Пропасти на вас, сукомолов, нет! Да провались вы в тартарары! Чтоб глаза у вас повылазили! — завела Гаврилиха бодрым баском, а дальше такое понесла, что не у всякого мужика язык такие словеса вывернуть сможет…

Все село потешалось над Тихоном Бакиным, над его пьяной свиньей. Говорили: «Так ему и надо!» А когда комсомольцы прикончили шинкарское заведение бабки Гаврилихи, разговоры пошли другие. Тихон только сам пил да близких дружков угощал, а Гаврилиха снабжала своим зельем половину села.

Перед праздником сразу почувствовался недостаток самогона, и многие стали коситься на Ивана и его дружков. Особенно злились парни с дальнего порядка — главные потребители Гаврилихиной продукции.

Вот и подступил праздник сразу с двумя большими неприятностями.

Побили Федота. Крепко исколотили в отместку за разгром Гаврилихи.

Почему Федота? Наверное, первым исколотили бы Ивана, да знали парни, что лежит у него в кармане «бульдог», с которым он никогда не расстается. Кроме того, Федот больше других постарался, чтобы оставить любителей выпить без самогона. Это он отобрал у бабки Гаврилихи из рук четверть с самогоном и хряпнул оземь. Других-то, может, бабка и не различила, находясь в расстройстве, а на Федота озлилась и потребителям своим наговорила о нем невесть что.

Темным осенним вечером шел Федот проулком. Уже к дому подходил, как из-за плетня накинули ему на голову старое рядно и сразу навалилось человек десять.