Та, далекая весна - [68]

— А что я мог сделать? — плачущим голосом выкрикнул Петяй.

Иван только строго взглянул на него и продолжал:

— Антирелигиозные лозунги расклеили. И хотя получился небольшой шум, но и от них была польза: мы показали, что никогда не помиримся с религиозным дурманом, какие бы подходы Евлампий ни придумывал. Из-за его происков мы потеряли одного комсомольца. Его не убили кулаки, как Саню Сергунова, сам он сдался старому миру. Нет еще, значит, в нас, товарищи, настоящей большевистской стойкости. Кроме того, темные элементы избили комсомольца Федота Федотова. Слегка попало и комсомольцу Николаю Говоркову.

— Пусть сам расскажет, как его Гаврилиха крестила, — съехидничал Степан, и все рассмеялись.

— Сам бы попробовал! — обиделся Колька. — Она, знаешь, бабка, бабка, а силы у нее на доброго мужика станет! Как уцепила клюкой, думал, ногу вывернет.

— Есть вопрос, — поднялся с места Федот. — Когда мы получим комсомольские билеты?

Вопрос законный: Федот, Павлуха и Гришан билетов еще не получили. За ними надо в город, в укомол идти. Иван все откладывал, а сейчас пообещал:

— Завтра пойду в город. Получу и принесу.

НЕ СДАВАТЬСЯ!

С вечера накрыл землю густой туман. Под утро, когда Иван выходил из села, туман осел легким инеем. Острые иголки его опушили каждый кустик, каждый стебелек. Заморозок прихватил землю, и, казалось, она звенит под ногами.

Верст пять отошел Иван от села, когда услышал далеко позади быстрое тарахтение ошинованных железом колес.

«Быстро гонят, — подумал он. — Может, подвезут? Хорошо бы».

Вскоре его догнала крупная кормленая лошадь, запряженная в легкие дрожки. Правил ею парень в распахнутом полушубке. Шапка сдвинута на затылок, из-под нее выбивается лихой чуб. В рассветном сумраке черты лица ясно не рассмотришь, заметны только густые черные брови, крупный нос да выдающиеся скулы.

«Кто-то незнакомый. Откуда такой?» — прикинул Иван, но все же на случай крикнул:

— Подвези!

Парень натянул вожжи, попридержал лошадь.

— Куда тебе?

— В город.

— До города не довезу, а до волости садись. Веселее будет.

Иван сел боком на дрожки, и лошадь, не дожидаясь понуканья, пошла крупной рысью.

Неудобно было начинать расспросы, хотя Ивана занимал невесть откуда появившийся парень на легких дрожках, каких ни у кого в селе не бывало и нет.

А парень сам начал расспрашивать:

— Откуда будешь?

— Из Крутогорки.

— Чего в город топаешь?

— Дела есть в укомоле.

— Комсомолец?

— Секретарь ячейки.

— Бойцов? Иван?

— Да, — удивленно протянул Иван. — Откуда ты меня знаешь?

— Слыхал, братишка, слыхал. Давно следовало встретиться с тобой, да все времени не было. Давай знакомиться, — парень протянул Ивану широкую крепкую руку, — Пестов Ефим.

— А ты откуда? — пожимая руку, спросил Иван.

— Из совхоза. Уже месяц, как соседи. Кончил совпартшколу, а сюда послали заместителем директора. В совхозе я один комсомолец да еще директор партийный.

Это на монастырской ферме около большого леса три года назад создали совхоз. Бывать там Ивану не приходилось, но слышал — говорили мужики — поначалу дела в совхозе шли из рук вон плохо, а в этом году наладились. Урожаи, правда, не выше мужицких, но скот хороший, чистопородный.

Незаметно миновали пятнадцать верст: и лошадь добрая, ходкая, и за разговорами время быстро прошло.

Ефим понравился Ивану: свой парень — веселый и простой, к тому же партийную школу кончил — не шутка! — политически грамотный.

Расставаясь, Ефим еще крепче пожал Иванову руку:

— Ну, Ваня, теперь контакт будем держать. Может, вам пригожусь, а может, и мне чем-нибудь поможете. Я к вам наведаюсь, да и ты в совхоз приходи.

— Обязательно! — с готовностью пообещал Иван.

День совсем разгулялся. Солнце грело так, что Иван даже куртку снял и за спину закинул. Тепло! И не подумаешь — вот-вот зима ляжет.

Благодаря Ефиму с его резвой лошадью до города Иван дошел засветло, еще солнышко не закатилось.

Только вошел в город, миновал первые кварталы маленьких деревянных домишек с палисадниками, — услышал музыку. Скорбную, похоронную. Играл небольшой и не очень стройный духовой оркестр.

«Кого-то хоронят по-новому, без попов и с музыкой», — подумал он, завидя приближающуюся негустую процессию с красным флагом.

Впереди несли красную крышку гроба, за ней знамя. Гроба Иван не видел, а идущих позади он узнал сразу: Полозов, Пазухин, секретарь укома комсомола Власов, дальше виднелась высоченная фигура Колокольцева.

Словно почувствовав на себе пристальный взгляд Ивана, Пазухин обернулся, узнал и, зовя к себе, махнул рукой.

Иван подошел. Пазухин глазами указал вперед.

На белой подушке бледное, бескровное лицо Стрельцова, черные разметавшиеся кудри. Прямые густые брови разошлись, и уголки тонких губ безвольно опустились вниз.

От неожиданности Иван пошатнулся. Пазухин крепко взял его под руку и тихо сказал:

— Так-то, друг! Второго мы с тобой провожаем.

— Почему? — как-то совсем по-детски дрогнувшим голосом спросил Иван.

— Туберкулез, — коротко ответил Пазухин.

Смолк оркестр. И тогда чей-то молодой, но чуть охрипший голос запел: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Песню подхватили. Пели огрубевшими, глуховатыми голосами; пели не очень стройно, но с огромным чувством, подымающимся над всем мелким, суетным. Наверное, боевая песня революционеров, песня — прощание с павшими соратниками только так и должна звучать: в этом ее сила и мощь. И никогда за долгие годы жизни такого чувства скорби и подъема от этой песни Иван не испытал, хоть бы исполняла ее самая прославленная капелла.