Та, далекая весна - [65]

— Женись, а в церковь не ходи.

— Дарёнка без церкви не согласна. Саму-то, может, и уговорил бы, а ее родных с места не сдвинешь. Евлампий к ним наведывался. Дарёнка говорит — запугивал всячески.

Вон с какого боку подъехал поп! Так собрался комсомолу насолить. Знает, подлец, какой шум подымется, если комсомолец в церкви венчаться будет.

— Нельзя тебе в церковь идти. Понимаешь ты это? Пойми, позор всему комсомолу! Выходит, сдались мы перед Евлампием. Значит, поп сильнее ячейки.

— А что делать? Дома жизни не стало. Хоть закрой глаза да беги.

— Вот и беги. Раз так — уйди из дома, и всё, — предложил Иван.

— Как уйти? Совсем? Хозяйство бросить? — даже приостановился Семен. — Нет, так нельзя. Разве ж можно дом, хозяйство бросать? Нет, так не годится.

Вот она где, мелкобуржуазная стихия, о которой все время в докладах говорят! Выходит, здорово сильна она. Захватила комсомольца Семена Уздечкина — и попробуй вырви! Дом, хозяйство, полудохлая кляча во дворе для него всего дороже. Нельзя, нельзя сдавать позиций.

— Сема, — просительно заговорил Иван, — как друга прошу: поломай это дело. Ведь мы из комсомола должны тебя исключить.

— Исключите? — переспросил Семен, и в тоне его слышалась только тупая покорность судьбе.

— Послушай, Сема, поставь на своем.

— Попробую. Еще раз поговорю. Только навряд ли какой толк будет, кроме ругани да слез.

НАСТУПЛЕНИЕ

Первой жертвой комсомольского похода против самогонщиков оказался Тихон Бакин. Прочитав «предупреждение самогонщикам», Тихон возмутился:

— Выходит, я своему хлебу не хозяин? Много силы берут эти комсомолы! Нет у них такого права мужиками командовать!

А на другое утро Колька Говорков сообщил:

— Тихон Бакин самогон закурил. На весь переулок смрад идет.

— Собирай комсомольцев! — распорядился Иван.

С улицы ворота и калитка во двор Тихона заперты крепко-накрепко. Иван хотел постучать, но Колька остановил его:

— Подожди! Стукнешь — он сразу все попрячет. Пошли через задние ворота.

Не подымая шума, перемахнули через плетень бакинского огорода. Колька подобрался к воротам.

— Не заперто, — тихо сказал он и распахнул створку ворот.

В дверях омшаника стояла жена Бакина, Прасковья, с охапкой мелко наколотых дров. Увидав комсомольцев, она рассыпала поленья и мелко закрестилась:

— Свят, свят! Нагрянула нечистая сила!

Из омшаника выглянул сам Тихон. Его перепачканное сажей лицо налилось багрянцем.

— Это что такое?.. Что ж это такое? — От негодования он задыхался и повторял: — Что это такое? Что такое?

Но когда Иван с товарищами двинулся к омшанику, Тихон встал в дверях, раскинув крестом руки, и осипшим голосом крикнул:

— Не допущу! Не имеете права! Какие у вас права есть? Покажь документы!

Конечно, документов у Ивана не было — то, что на словах поручил командир волостного ЧОНа, — не документ. Но отступать Иван не собирался. Остановившись перед Тихоном, совсем спокойно он как мог официальнее заявил:

— Гражданин Бакин, за тайное самогонокурение приказано доставить вас к волостному уполномоченному Чека. Там вам и документы, и все, что захотите, покажут. Собирайтесь.

— Зачем же в Чека? Я ж ничего… — сразу сникнув и опустив руки, забормотал Тихон. — Я же немного. Только для себя чуток, на праздник. Сами посмотрите, — и отступил от двери.

А Прасковья, услыхав про ЧК, вспомнила, как Тихон позапрошлую зиму уже побывал там, взвизгнула дурным голосом и ухватила мужа за рукав:

— Не пущу в Чеку! Пускай делают что хотят! Провались он, самогон этот!

Воспользовавшись тем, что Тихон отступил от двери, Колька первым заскочил в омшаник и закричал оттуда:

— Вот это аппарат! Прямо заводской!

Прасковья тяжело вздохнула, утирая глаза:

— Десять пудов отдали, а попользоваться нельзя!

Из дверей омшаника вылетела бутыль, стукнулась о ворота, разлетелась вдребезги, и воздух пропитал сивушный смрад. Следом, понатужившись, Федот вынес большой бочонок, полный перебродившей барды.

— Ничего себе, запаслись на свою потребу: этим полсела споить хватит, — ворчал он под тяжестью ноши и опрокинул бочонок посреди двора.

— С аппаратом что? — высунулся из омшаника Колька.

— Круши вдребезги! — распорядился Иван.

Тихон встрепенулся.

— Ванюша, а зачем же ломать! Ведь десять пудов за него отдано! Святой крест, не буду гнать. Продам я его, милой. Куда-нето в другое село продам.

— Чтобы в другом месте гнали? Гражданин Бакин, — ледяным тоном произнес Иван, — вам лучше других известно, что самогонокурение преследуется законом, а все приспособления подлежат уничтожению. — И по-простому добавил: — Ведь знал же ты про это, дядя Тихон! И предупреждали мы. Ты с комсомолом не посчитался, а мы в государственных делах шутить не будем.

Тихон только безнадежно махнул рукой: делайте, мол, что хотите. И, словно в ответ на этот жест, из омшаника послышались звонкие удары металла по металлу. Через несколько минут из дверей вылетел исковерканный змеевик, за ним еще какие-то железки.

Прасковья в такт ударам всхлипывала и повторяла:

— Десять пудов… Десять пудов…

Тихон жалостливо вздыхал. Сник он и совсем не походил на того самодовольного мужичка-крепыша, что два года назад встретил Ивана в сельсовете, важно сидя за председательским столом.