Та, далекая весна - [56]

Всю дорогу думал Иван об учебе. Вот и Стрельцов, каждому слову которого Иван привык верить, говорит — учись. Может быть, и правда пойти с осени на учебу?

Неприветливо встретила Ивана Крутогорка. На площади вместо подворья Макея Парамонова — куча обгорелых бревен и золы.

«Пожар был, — мелькнуло в голове. — Кто же подпалил Макея?»

Вокруг Совета толпились мрачные, молчаливые мужики. И хотя собралось народу много, но стояла тишина. Иван ничего не стал спрашивать у людей, а сразу рванулся в сельсовет. На крыльце стоял красноармеец с винтовкой. Едва Иван шагнул на крыльцо, часовой загородил ему дорогу винтовкой:

— Нельзя!

— Почему нельзя? Мне Сергунова надо…

— Нельзя, — повторил красноармеец. — Не велено.

В это время из дверей вышел человек в кожаной куртке. Иван узнал его: это был один из чекистов, что приезжали на ликвидацию банды. Чекист внимательно посмотрел на Ивана и, видно, тоже узнал.

— Комсомольский секретарь?

— Да, — подтвердил Иван.

— Пропусти его, — распорядился чекист.

Первое, что увидел Иван, войдя в Совет, — длинный гроб на столе, а в нем Саня Сергунов.

Председатель Крутогорского Совета лежал в гробу вытянувшийся, строгий. На лице застыло выражение словно бы недовольства на бездеятельность, в которой он вынужден находиться, когда так много еще надо дел переделать. На нем все та же выцветшая гимнастерка — другой у него не было. Единственная рука безвольно лежит на груди. Только нет у его пояса потертой кобуры с наганом.

Несколько мгновений Иван не мог прийти в себя. Что-то тяжелое навалилось на него, все поплыло в глазах. Чтобы не упасть, он прислонился к дверному косяку. Как сквозь туман, он видел только покрытое смертельной бледностью лицо Сергунова, какое-то чужое, незнакомое, застывшее в вечной неподвижности.

В себя его привел негромкий голос:

— Здравствуй, Бойцов!

Пересилив туман, застилавший глаза, Иван повернул голову и увидал Пазухина.

— Что ж это? Что? — едва ворочая языком от противной, гнетущей слабости, спросил он.

— Убили Сергунова, — все так же приглушенно ответил Пазухин.

— Когда? Кто?

— Позавчера ночью. А кто? Вон посмотри, — кивнул Пазухин на угол.

И увидел Иван в углу на лавке Макея Парамонова и… Яшку Захаркина. Бросилось в глаза, что Яшка сильно похудел, как-то подобрался, и глаза словно бы приоткрылись, больше стали. Усы отрастил Яшка — белесые, щетинистые.

— Как же… Как же они? — растерянно пробормотал Иван, не в силах осмыслить, понять, как можно такое сделать.

— Это мы и выясняем, — ответил Пазухин и обратился к Макею: — Так чье же это ружье?

Только сейчас Иван заметил в руках Пазухина охотничью двустволку.

«Из этого ружья Саню…» — мелькнуло в голове.

А Макей спокойно ответил:

— Ну, мое ружье. А дальше что?

— Как оно попало к Захаркину?

— Поохотиться на крупного зверя дал, — явно издеваясь, проговорил Макей.

«Как он может? Ведь из этого ружья Саню…»

Все возмутилось в Иване.

— Знал ли ты, Парамонов, что ружье у тебя Захаркин взял для совершения террористического акта против председателя сельского Совета? — не теряя спокойствия, продолжал допрашивать Пазухин.

— Ничего такого не знал и знать не хочу! — Макей даже в сторону отвернулся. — Яшка стрелял — с него и спрашивайте.

— Но когда он стрелял, ты стоял рядом?

Макей промолчал, а Яшка внезапно вскочил с места и, захлебываясь, заговорил:

— Стоял! Рядом он стоял, гражданин начальник. И ружья я у него не просил — сам навязал. Говорил — никто ничего не узнает. А теперь все на меня. С меня спрашивайте, а он, выходит, в стороне!

— Пес паршивый! — взъярился Макей. — Насильно тебя заставляли? Сам первый сказал — убить.

— Помолчи, Парамонов, — остановил его Пазухин и обратился к Яшке: — Из мест заключения бежал?

— Отпустили, — промямлил Яшка, отводя глаза.

— Документы, — потребовал Пазухин.

— Потерял я их…

— Чего ж в лесу сидел, а в село только ночью наведывался?

— Боялся.

— Чего?

Яшка замялся, явно не зная, что ответить, но взглянул на Ивана и вдруг сказал:

— Комсомольцев этих. Злы они на меня — покалечить могли.

— Не крутись, Захаркин, не придумывай сказок! — сурово оборвал его Пазухин. — Из мест заключения ты бежал. Нам это известно. Здесь ты скрывался и вошел в заговор с кулацкими элементами для совершения террористического акта. Не крутись — отвечать придется всем.

— Расстреляете? — встрепенулся Макей. — Ну и стреляйте! Все равно это не жизнь. Все сгорело. Своими руками спалил. Чтобы вам не досталось. И с Санькой рассчитался. Прощенья просить не буду!

Макей говорил отрывисто. Бешенство переполняло его, рвалось наружу, на губах даже пена появилась.

«Вот он, враг. Враг! Такой никого, ничего не пожалеет», — подумал Иван.

Пазухин спокойно, как-то устало даже сказал:

— Все понятно. Следствие продолжим в городе. — И распорядился, повернувшись к чекисту в кожанке: — Уведите. На ночь глядя не стоит отправлять в город. Поместите в общественном амбаре. Поставьте охрану.

Когда Макея и Яшку увели, Пазухин подошел к Ивану и обнял его за плечи.

— Вот и отвоевался еще один солдат революции, — тихо сказал он.

И не выдержал комсомолец Иван Бойцов: уткнувшись в жесткую солдатскую гимнастерку чекиста, он заплакал, вздрагивая всем телом, горько, по-мальчишески заплакал. Ведь что ни говори, а был он еще мальчишкой. Только три дня назад здесь, в этой избе, он разговаривал с Саней Сергуновым, а сейчас лежит Саня в гробу, вытянувшийся, чужой, и изменить ничего уже нельзя.