Та, далекая весна - [57]

— Успокойся, Иван. Нельзя нам раскисать, — сурово произнес Пазухин. — Ты впервые такое видишь, а я ох сколько таких потерь пережил! И каждый раз кусок сердца отрывается. Такое наше большевистское дело: бьют нас, калечат, а мы идем вперед. И все равно доведем до конца дело, за которое такие, как Саня Сергунов, гибнут…

Пазухин взял Ивана за плечи и, отстранив от себя, слегка дружески тряхнул.

— А ну, подтянись, большевик. Нельзя нам, понимаешь, показывать свою слабость. Сомнут к чертям! Ты знаешь, какая теперь ответственность на вас, комсомольцах? Вам заменить Сергунова и проводить большевистскую линию на селе. Вы за все в ответе — и никакой слабости. Понял? А теперь иди-ка отдохни — на тебе совсем лица нет…

Мария Федоровна встретила Ивана сдержанно. Она только заглянула ему в глаза и спросила:

— Ты был в сельсовете?

— Был, — коротко ответил Иван.

Об этом больше не было сказано ни слова. Мать и сын умели понимать друг друга сразу; сейчас слова были излишни — ими ничего не изменишь.

Собирая Ивану ужин, Мария Федоровна, чтобы только нарушить тягостное-молчание, спросила:

— Что нового в городе?

— Был у Стрельцова… — начал Иван и осекся: вспомнилось лицо Стрельцова, и сейчас оно представилось Ивану таким же неживым, как у Сергунова, лежащего в гробу. Бледное, с запавшими щеками лицо и лихорадочно горящие глаза, кричащие: «Жить хочу!»

Иван с тревогой, с каким-то отчаянием спросил:

— Мама, неужели и он умрет?

Мария Федоровна остановилась перед сыном.

— Расскажи подробнее… Да, дело его плохо, — сказала она, выслушав сына. — Лечиться ему надо, ехать на юг, питаться хорошо… А в общем… В общем, лекарства против туберкулеза пока нет…

Пришли Федя Федотов и Колька Говорков.

— Вернулся! — как всегда, заторопился Колька. — А у нас тут такое!.. Такое…

— Знаю. Как это случилось? Вы-то где были?

— Ночью случилось. Кто ж его знал, что так выйдет. Кабы знать, мы бы от Сани на шаг не отошли.

— Чего там говорить! — вздохнул Федя. — Проворонили.

— Как это случилось? — повторил свой вопрос Иван.

Колька вздохнул. Он даже говорить стал медленнее, немного заикаясь:

— Так и случилось. Днем судебный исполнитель приехал, описал Макеево имущество. Ночью Саня сидел в Совете у стола и писал чего-то. В окно грохнули из ружья. В затылок прямо. Так в стол и ткнулся Саня. Не шевельнулся даже, не вскрикнул. Дед Евсей на крылечке сидел, да задремал, видать. От выстрела встрепенулся. Видел, как двое на Макеев двор метнулись. Бросился в Совет — Саня уже неживой. Ударил Евсей в набат. Все село сбежалось. К Макею во двор бросились, а его и след простыл. Никого в доме нету, и Марфа его пропала. Растерзали бы их мужики — так озверели все. Я на коня — и в волость. К полудню Пазухин с чекистами на машине прикатил. Обыскали Макеево подворье, все вокруг обшарили — никого. Оставили в засаде двух чекистов. Откуда ночью Макей появился, никто не усмотрел. Запер он чекистов в избе и запалил ее. Едва чекистов выручили, а дом и двор со всем имуществом сгорели. Макея к утру на гумнах схватили. Яшку лесник дядя Федор в лесу повязал и сегодня в село доставил.

Колька смолк. В глазах у него блеснули слезинки, а залепленный веснушками нос жалобно хлюпнул…

Позже Иван прочитал, что́ в ту ночь писал Сергунов. Пазухин показал ему бумагу, залитую кровью. Нетвердым почерком Сергунова на ней было старательно выведено:

Товарищ секретарь укома Полозов! Есть у нас дума: объединить бедноту села Крутогорка в коммуну. Только плохо у нас с тяглом. Вот если бы нам хоть один трак…

На этом недописанном слове оборвалась жизнь Сергунова, и по бумаге растеклась кровь…

Хоронили Сергунова на другой день. От старого до малого провожало село своего председателя, первого крутогорского большевика.

Шли молча. Стояла напряженная тишина, мягкая дорожная пыль скрадывала даже шорох шагов.

Что-то необычное было в этом молчаливом шествии, без гнусавого церковного пения, без слез и причитаний, обычных на сельских похоронах. Люди шли и шли, охваченные скорбью; в последний путь провожали солдата революции Саню Сергунова, свою жизнь отдавшего за их жизнь и благополучие.

За селом, на неуютном погосте, открытом всем ветрам, на кучу свежей земли поднялся чекист Пазухин. Он говорил горячую речь, высоко подымая руку с зажатой в ней фуражкой. Говорил о герое-большевике Сергунове, о той жестокой борьбе, жертвой которой он стал. Как клятвы, требовал от всех не щадить врагов, всех тех, кто не дает спокойно жить трудовому крестьянству.

Иван стоял у изголовья гроба. Слезы несколько раз набегали на глаза, но памятными были вчерашние слова Пазухина: «Нельзя нам показывать свою слабость», и он собирал все силы, чтобы не показать этой слабости.

Закончил речь Пазухин, и неожиданно над толпой поднялась высокая фигура Кузьмы Мешалкина.

— Граждане крестьяне! Что ж это получается? Ведь Саня… Товарищ Сергунов на наших глазах вырос. С детства на кулаков спину гнул. Через него мы, можно сказать, новую жизнь увидели. Он нам Советскую власть на деле разъяснил. Ни радости, ни отдыха не знал. На фронте руки лишился, да жив остался. А загубили Саню в родном селе. Вот ведь какая заваруха получается. Не желают живоглоты даром сдаваться — на душегубство пошли, загубили Саню. Советская власть с ними за все рассчитается, а наше, значит, дело, чтобы жить, как Саня того добивался, по-правильному, по-советскому жить. Сане Сергунову, как говорится, вечная память и низкий поклон от всего крестьянского миру.