Та, далекая весна - [5]

— Где ж столько набрать? — выкрикнул Петр Захаркин.

— Поищешь, так и больше найдешь, — недобро сверкнул на него черными глазами Стрельцов. — Так вот, товарищи мужики, подворная разверстка вам известна. Ссыпать зерно давайте без задержки в общественный амбар. И уж не обессудьте: у кого не сразу найдется — поищем сами, и тогда пусть на себя пеняет…

Хлеб начали сдавать на следующее утро. Первыми везли кто победнее, кому сдавать понемногу.

К полудню Стрельцов с несколькими отрядниками пришел в Совет. Тихон засуетился, усадил его за стой на свое место. Стрельцов не обратил внимания на его суету, видно, думал совсем о другом. Его черные брови сошлись в одну прямую черту, около губ залегли глубокие складки.

— Что ж, председатель, — задумчиво сказал он, — выходит, нет хлеба, не соберем разверстку полностью.

— А где его взять, хлебушка-то? — подхватил Тихон. — Нет хлеба, нет! Какие уж излишки! Самим до новины не хватит.

— Значит, нет… Парамонов должен сто пудов, а привез тридцать. Говорит — последний, — словно бы безразлично произнес Стрельцов, а сам бросил на Тихона внимательный взгляд и спросил, не скрывая насмешки: — Нет, и искать, выходит, нечего?

До Тихона не дошла насмешка, и он заторопился с ответом:

— Нет, нет, милой! Чего там искать, все налицо…

— Есть хлеб! — неожиданно вмешался Иван. — Есть хлеб, только попрятали его, — более решительно повторил он.

Стрельцов резко повернулся к Ивану:

— Кто запрятал?

— Многие. У Макея Парамонова хлеба завались, только он его в лес отправил. Сам видел. — Под ободряющим взглядом Стрельцова Иван почувствовал себя увереннее, взрослее, сильнее Тихона, охающего да вздыхающего. — И у Петра Захаркина хлеба много. Перед праздником целую неделю самогон курили.

Лицо Тихона Бакина все больше принимало бурачный оттенок. Но Иван не смотрел на председателя — он говорил Стрельцову, только ему:

— Семен Зайков в этом году, кроме своей земли, еще десятин двадцать брал исполу. Сейчас еще кладь немолоченая стоит. Только для сохранности на чужом гумне, у солдатки Аксиньи Арефьевой, поставил. Да и у тебя, дядя Тихон…

Иван взглянул на председателя и осекся. С бурачно-красного лица смотрели на него сузившиеся глазки уже не водянисто-бесцветные, а потемневшие, какие-то фиолетовые, и столько в них было нескрываемой злобы, что Иван даже смутился и замолчал.

— Так! — пристукнул по столу ладонью Стрельцов. — Есть, стало быть, хлеб!

— Да что ты его слушаешь! — опять засуетился Тихон. — Мальчишка, болтает сам не знает что. Бабьи сплетки передает.

— Так нет хлеба, председатель? — напористо спросил его Стрельцов. — И у тебя нет?

— Откуда ж! — развел руками Тихон и сразу спохватился: — Конечно, для Советской власти найду маленько. Последнее отдам, деток на голод осужу…

— Вот и хорошо, — прервал его Стрельцов. — С тебя и начнем. Сидоренко, иди с председателем, посмотри, много ли у него последнего-то. И к Макею Парамонову загляните. Хорошо поищите — не все же он в лес переправил. А самого Макея немедленно сюда.

Когда отрядники ушли, Стрельцов, внимательно посмотрев на Ивана, немного грубовато спросил:

— Не боишься, парень, что кулаки тебе голову сорвут?

Об этом Иван не подумал. Но вопрос Стрельцова опустил его на землю, поставил лицом к лицу с действительностью. Да, через день-два отряд уйдет, а он останется здесь. Перед ним возник злобный взгляд Тихона, и Иван невольно вздрогнул: хорошего ему ждать не приходилось. Но показать Стрельцову, что он струсил, Иван никак не хотел и с напускным, совсем мальчишеским задором ответил:

— Пускай попробуют!

— Ну, смотри, — сказал Стрельцов и доверительно добавил: — Я, брат, с кулачьем сталкивался и навек запомнил. У вас они не лучше, чем в других местах, и бандиты рядом. Макей знает, где хлеб спрятать… Нет у нас сейчас силы в лес сунуться… А ты не дрейфь. Смелостью не выхваляйся, но и под кулацкую дудку плясать не надо. Учти это! Ты, видно, парень наш, и верить тебе можно.

«Конечно, можно!» — хотел сказать Иван, но постеснялся.

…Макей Парамонов сидел на скамье, глядя в пол, и упрямо твердил:

— Никакого хлеба в лес не возил. Напраслину на меня возвели. Мне прятать нечего. Что есть — все налицо.

Пропало его обычное превосходство над всеми и властная самоуверенность. Сидел на скамье немолодой, удрученный человек, безвольно опустив руки на колени. Говорил он негромко, спокойно, в тоне слышалась искренняя обида. Только взгляд временами сверкал из-под насупленных, кустистых бровей.

— Сколько еще добром в счет разверстки сдашь? — настаивал Стрельцов, и лицо у него было жестким, каким-то закаменевшим.

— Сколько было — сдал. Себе на пропитание не оставил.

— На пропитание тебе хватит, — усмехнулся Стрельцов, — и на самогон останется.

— Не балуюсь! Божий дар на сатанинское зелье не перевожу, — отрезал Макей.

В сельсовет вбежал боец продотряда.

— Товарищ Стрельцов, яма у него! — ткнул он пальцем в Макея. — На гумне нащупали. Ворохом соломы прикрыл. Пудов сотня ржи наберется. Только погорело зерно, ни к черту не годится.

— Расстрелять бы тебя, Макей, на этом зерне надо, — как-то очень просто, вздохнув даже, произнес Стрельцов. — В городе люди по четвертушке хлеба получают, голодные детишки пухнут, бойцы голодными в бой идут, а ты… Эх ты, гад! Расстрелял бы я тебя своей рукой, да жаль, права у меня такого нет.