Та, далекая весна - [5]
— Где ж столько набрать? — выкрикнул Петр Захаркин.
— Поищешь, так и больше найдешь, — недобро сверкнул на него черными глазами Стрельцов. — Так вот, товарищи мужики, подворная разверстка вам известна. Ссыпать зерно давайте без задержки в общественный амбар. И уж не обессудьте: у кого не сразу найдется — поищем сами, и тогда пусть на себя пеняет…
Хлеб начали сдавать на следующее утро. Первыми везли кто победнее, кому сдавать понемногу.
К полудню Стрельцов с несколькими отрядниками пришел в Совет. Тихон засуетился, усадил его за стой на свое место. Стрельцов не обратил внимания на его суету, видно, думал совсем о другом. Его черные брови сошлись в одну прямую черту, около губ залегли глубокие складки.
— Что ж, председатель, — задумчиво сказал он, — выходит, нет хлеба, не соберем разверстку полностью.
— А где его взять, хлебушка-то? — подхватил Тихон. — Нет хлеба, нет! Какие уж излишки! Самим до новины не хватит.
— Значит, нет… Парамонов должен сто пудов, а привез тридцать. Говорит — последний, — словно бы безразлично произнес Стрельцов, а сам бросил на Тихона внимательный взгляд и спросил, не скрывая насмешки: — Нет, и искать, выходит, нечего?
До Тихона не дошла насмешка, и он заторопился с ответом:
— Нет, нет, милой! Чего там искать, все налицо…
— Есть хлеб! — неожиданно вмешался Иван. — Есть хлеб, только попрятали его, — более решительно повторил он.
Стрельцов резко повернулся к Ивану:
— Кто запрятал?
— Многие. У Макея Парамонова хлеба завались, только он его в лес отправил. Сам видел. — Под ободряющим взглядом Стрельцова Иван почувствовал себя увереннее, взрослее, сильнее Тихона, охающего да вздыхающего. — И у Петра Захаркина хлеба много. Перед праздником целую неделю самогон курили.
Лицо Тихона Бакина все больше принимало бурачный оттенок. Но Иван не смотрел на председателя — он говорил Стрельцову, только ему:
— Семен Зайков в этом году, кроме своей земли, еще десятин двадцать брал исполу. Сейчас еще кладь немолоченая стоит. Только для сохранности на чужом гумне, у солдатки Аксиньи Арефьевой, поставил. Да и у тебя, дядя Тихон…
Иван взглянул на председателя и осекся. С бурачно-красного лица смотрели на него сузившиеся глазки уже не водянисто-бесцветные, а потемневшие, какие-то фиолетовые, и столько в них было нескрываемой злобы, что Иван даже смутился и замолчал.
— Так! — пристукнул по столу ладонью Стрельцов. — Есть, стало быть, хлеб!
— Да что ты его слушаешь! — опять засуетился Тихон. — Мальчишка, болтает сам не знает что. Бабьи сплетки передает.
— Так нет хлеба, председатель? — напористо спросил его Стрельцов. — И у тебя нет?
— Откуда ж! — развел руками Тихон и сразу спохватился: — Конечно, для Советской власти найду маленько. Последнее отдам, деток на голод осужу…
— Вот и хорошо, — прервал его Стрельцов. — С тебя и начнем. Сидоренко, иди с председателем, посмотри, много ли у него последнего-то. И к Макею Парамонову загляните. Хорошо поищите — не все же он в лес переправил. А самого Макея немедленно сюда.
Когда отрядники ушли, Стрельцов, внимательно посмотрев на Ивана, немного грубовато спросил:
— Не боишься, парень, что кулаки тебе голову сорвут?
Об этом Иван не подумал. Но вопрос Стрельцова опустил его на землю, поставил лицом к лицу с действительностью. Да, через день-два отряд уйдет, а он останется здесь. Перед ним возник злобный взгляд Тихона, и Иван невольно вздрогнул: хорошего ему ждать не приходилось. Но показать Стрельцову, что он струсил, Иван никак не хотел и с напускным, совсем мальчишеским задором ответил:
— Пускай попробуют!
— Ну, смотри, — сказал Стрельцов и доверительно добавил: — Я, брат, с кулачьем сталкивался и навек запомнил. У вас они не лучше, чем в других местах, и бандиты рядом. Макей знает, где хлеб спрятать… Нет у нас сейчас силы в лес сунуться… А ты не дрейфь. Смелостью не выхваляйся, но и под кулацкую дудку плясать не надо. Учти это! Ты, видно, парень наш, и верить тебе можно.
«Конечно, можно!» — хотел сказать Иван, но постеснялся.
…Макей Парамонов сидел на скамье, глядя в пол, и упрямо твердил:
— Никакого хлеба в лес не возил. Напраслину на меня возвели. Мне прятать нечего. Что есть — все налицо.
Пропало его обычное превосходство над всеми и властная самоуверенность. Сидел на скамье немолодой, удрученный человек, безвольно опустив руки на колени. Говорил он негромко, спокойно, в тоне слышалась искренняя обида. Только взгляд временами сверкал из-под насупленных, кустистых бровей.
— Сколько еще добром в счет разверстки сдашь? — настаивал Стрельцов, и лицо у него было жестким, каким-то закаменевшим.
— Сколько было — сдал. Себе на пропитание не оставил.
— На пропитание тебе хватит, — усмехнулся Стрельцов, — и на самогон останется.
— Не балуюсь! Божий дар на сатанинское зелье не перевожу, — отрезал Макей.
В сельсовет вбежал боец продотряда.
— Товарищ Стрельцов, яма у него! — ткнул он пальцем в Макея. — На гумне нащупали. Ворохом соломы прикрыл. Пудов сотня ржи наберется. Только погорело зерно, ни к черту не годится.
— Расстрелять бы тебя, Макей, на этом зерне надо, — как-то очень просто, вздохнув даже, произнес Стрельцов. — В городе люди по четвертушке хлеба получают, голодные детишки пухнут, бойцы голодными в бой идут, а ты… Эх ты, гад! Расстрелял бы я тебя своей рукой, да жаль, права у меня такого нет.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».