Та, далекая весна - [44]

— Стойте! Отступите! Самосуда не допущу! — что было сил крикнул Сергунов и заступил собой Акима.

Толпа на момент притихла и опять угрожающе загудела. Злобу мужицкую нелегко потушить, когда она достигла такого накала. Ивану почудилось, что сейчас озверевшие мужики надвинутся, сомнут, искалечат не только Акима, но и Сергунова. Он рванулся, расталкивая людей, и встал рядом с Сергуновым, крепко схватившись в кармане за ручку «бульдога». Краем глаза Иван заметил, что тут же, рядом с ним, с Сергуновым, оказались и Федя, Семен, Колька, Степан.

— Отступите, граждане. Самосуд отменяется, — повторил Сергунов.

— Мужики, не дело это! — прогудел бас Кузьмы Мешалкина. — Нельзя так — не старое время.

Иван видел: Тимофей Говорок колеблется. Злобы у него больше других, разорвал бы он Акима своими руками, не задумываясь, а на пути стоит Саня Сергунов.

— Всегда поджигателей да конокрадов своим судом решали, — закричал Никанор Веревкин, — чего ж теперь поблажку делать!

— Акиму поблажки не будет. Отправим в город, и пускай там по всей строгости судят, — сказал Сергунов. — А за самосуд отвечать придется всем.

Мужики, недовольно заворчав, отодвинулись. Разжались кулаки, но злоба и недоверие еще светились в глазах.

— Знаем мы этот суд! — недовольно проворчал Никанор Веревкин.

Дребезжащий старческий тенорок деда Крутилы врезался в другие голоса:

— Слышьте, мужики, зачем в город? Не по-божески это. Перед миром Аким виновный, перед миром и отвечать ему. Я так думаю, мужики, по-справедливому будет: спустить с него портки, разложить и выпороть на всем миру, чтобы в другой раз не нашкодил.

Бывало такое. Дед Крутила, да не он один, помнил, как секли крепостных мужиков на барском дворе, как стегали розгами на миру провинившегося парня. Бывало, что и взрослому мужику, погрешившему чем-то против общества, на сходе, спустив порты, всыпали горячих. Только давно это было, а после революции о таком наказании и речи не велось. И сейчас мужики даже растерялись от предложения деда Крутилы.

Громко рассмеялся Саня Сергунов:

— Э-э, дед, опоздал ты. Сейчас не царский режим, чтоб мужика при народе пороть. Аким хоть и провинился перед обществом, а все равно свободный гражданин, унижать которого нельзя.

— Это верно. Негоже мужика унижать, — подтвердил Кузьма Мешалкин и, взглянув на Акима, не очень уверенно сказал: — Я так думаю, граждане, что и судить Акима не стоило бы. Опять же детишки у него малые. Его в тюрьму засадят, а они куда? Сам он повинился перед миром — мир ему и судья. Пусть живет посреди нас и вину свою перед обществом чувствует, пусть весь век грех свой замаливает.

Аким так и стоял на коленях, сжавшись в комок, ожидая жестоких побоев, а может, и смерти. Теперь он встрепенулся.

— Замолю грех, душу за мир положу! — Не вставая с колен, он пополз к Кузьме, схватил его руку, прижался к ней губами, бормоча: — Спасибо тебе, Кузьма! Век не забуду!

Кузьма вырвал у него руку.

— Вконец спятил! Что я тебе, поп? Встань с земли!

Зол бывает русский мужик, да отходчив. Простить до конца не простили Акима, а бить и судить не стали. Так и порешили: пускай живет да вину свою чувствует.

Подошло время коров в стадо выгонять, когда все угомонились и по дворам разбрелись.

Сергунов вошел в Совет, устало опустился на лавку. Положил голову на руки и некоторое время молчал. Потом поднял глаза на Ивана:

— Сколько еще трудного впереди, Ваня! Ой, сколько! Справимся ли?

Горечь бессилия и неуверенность в словах Сергунова послышались Ивану. В нем все запротестовало: не может Саня, не может большевик, на которого все смотрят, сдаваться, показывать свою слабость. Иван почти испуганно выкрикнул:

— Справимся, Саня! Обязательно справимся!

Сергунов чуть улыбнулся.

— Ты что испугался? Думаешь, я сдаваться собрался? Да я в гробу буду лежать, а все равно не сдамся!

ТРУДНОЕ ЛЕТО

Каждая газета, которую Иван развертывал, кричала заголовками:

«Все на борьбу с голодом!»

«Помоги голодающему!»

По селу ползли слухи, один страшнее другого:

— На Поволжье людей едят.

— Целые села с голоду умирают, и покойников хоронить некому.

Особенно старались монашки. Шастали из избы в избу и нашептывали:

— Гнев божий за грехи наши обрушился.

— В писании сказано: будет глад и мор по всей земле…

Беспокойное, трудное лето двадцать первого года. Вчистую выгорели поля в хлебородном Поволжье. Уже к середине лета там начался голод.

Надвинулась общая беда и на Крутогорку. Дождей не было с ранней весны. Только в конце июля сжалилось небо: затянулось тяжелыми тучами и пролило несколько ливней.

Радовались и этому:

— Хоть картошка, бог даст, поправится!

Серпам работы в поле не находилось: не погоняешься по загону, когда, как говорится, «от колоса до колоса не слышно человечьего голоса».

Косами смахивали жалкие стебельки. Намолачивали меньше, чем высеяли.

И опять же Макей Парамонов, Захаркины, Тихон Бакин не как другие пострадали. Когда делили монастырскую землю, они себе лучшие куски в долу близ леса ухватили и даже в неурожайном году намолотили столько, что до новины хватит и еще останется.

Только другим от этого радости мало. Надеялись на картошку. Собирали желуди да лебеду — хоть горька, а все ж еда. Благо, несмотря на сушь, лебеда все поля заглушила.