Та, далекая весна - [43]

Не спалось Ивану. Вот опять сейчас разговор был о том, что жизнь меняется. И опять, уже не в первый раз за последнее время, пришла к нему беспокоящая мысль: куда себя определить? Ведь он ничего не знает, не умеет. Не век же ему сидеть писарем в Совете. Читать бумажки да писать справки всю жизнь — скучно. Стать, как отец, врачом, как мать — учителем? Не легкое дело! Учиться надо, а где? Поехать в город, бросить село, сбежать от матери, от друзей? Плохо. На какие средства жить, чем питаться? Тоже вопрос не простой…

Додумать свою думу Ивану не дал набатный звон. В ночной тишине он показался совсем близким, хотя до села не меньше трех верст. Всполошный звон надтреснутого колокола, захлебываясь и дребезжа, кричал о каком-то несчастье.

Пожар?

Не заметно зарева.

Но, видно, что-то особенное случилось. Иван принялся расталкивать товарищей:

— Подымайтесь. Быстро! Поскакали в село!

— Что? Что случилось? — таращил непонимающе глаза Колька.

— Набат! Слышишь?

В набатный колокол попусту не ударят. Быстро обратали лошадей, сняли путы и погнали в село. Торопили коней и все равно опоздали. К их приезду все кончилось.

А случилось вот что.

Как ни измаялся Тимофей Говорок в городе, а все же душа у него была не на месте: шутка ли — столько товару лежит в лавке!

— Что ему станет? — уговаривала жена. — Кто его возьмет? Бандитов не осталось, а свои сельские разве решатся?

— В лавке буду ночевать, — заявил он жене в ответ на ее уговоры.

Поужинали. Когда уже совсем смерклось, взял Тимофей тулуп и пошел в лавку. Спал сторожко. Ближе к утру послышалось ему — шебаршит кто-то за стеной. Прислушался. Нет, вроде тихо. Только задремал — трещит и гарью потянуло.

Выскочил Тимофей из лавки, а с двух углов кучи соломы пылают и одна стена занимается.

— Пожар! Горим! — что было сил завопил Говорок.

Не задумываясь, бросился он на огонь. Стал солому от стен откидывать. Тронул ее, а она, треща, взвилась вверх жгучим пламенем. Топтал ее босыми ногами, не чувствуя ожогов. Не жалея тулупа, сбивал им огонь со стены.

Услышали люди его крик, всполох поднялся на селе. Ударили в набат. Народу набежало много. Только успел уже Говорок сбить пламя. Руки, ноги пообжег, полбороды обгорело, всю одежонку, какая на нем была, опалил, от тулупа одни клочья остались.

Спас Тимофей Говорок товар, добытый с таким трудом. Да и кроме того, вспыхни лавка — в такую сушь огонь перекинулся бы на соседние строения и пошел гулять. Моргнуть не успеешь — половины села нет.

Когда комсомольцы подскакали, Говорок сидел на крыльце лавки и жадно захлебывался махорочным дымом.

Сердобольные бабы успели уже смазать льняным маслом его ожоги.

Вокруг шумели, гомонили мужики и бабы.

— Кто такое мог сделать? Кому надо?

— «Кому, кому»! — отбросив окурок, зло сказал Говорок. — Акимке Кривому надо. Перво-наперво злоба его мутит, что отставку получил. Второе дело: на стенку керосином плеснули. А у кого керосин на селе есть, кроме как у него?

— Непременно Аким. Некому другому, — подхватил Вукол Ландин. — Никто больше на такую подлость в своем селе не пойдет.

— А ну, комсомольцы, — распорядился Сергунов, — отыскать Акима Солодилова и доставить сюда. Разберемся.

Долго не открывалась дверь в избу Акима, несмотря на то, что в четыре кулака колотили в нее Иван и Колька. Наконец высунулась в окно всклокоченная голова хозяина.

— Чего надо? Чего в дверь колотите?

— Пойдем, дядя Аким, председатель требует, — сказал Иван.

— Мужики требуют, — добавил Колька.

Единственный глаз Акима засуетился, забегал туда-сюда.

— Чего им надо?

— Идем, дядя Аким. Ты что же, набата не слышал? — насмешливо спросил Иван.

— А я тут при чем? — зло спросил Аким и сейчас же снизил тон. — Ничего я не слышал: спал, должно, крепко.

— Пойдем без задержки, дядя Аким, — потребовал Иван.

Сквозь расступившуюся толпу они прошли к крыльцу лавки. Сергунов, пристально глядя на Акима и показав рукой на обгорелую стену, спросил:

— Твоих рук дело, Аким?

— Знать ничего не знаю, — заторопился Аким. — Вот те крест святой, спал и ничего не слыхал!

— «Не слыхал! Не слыхал»! — сорвался с места Говорок и подскочил к Акиму.

Сергунов подумал, что Говорок сейчас в горло вцепится Акиму, и попытался задержать его. Но Тимофей оттолкнул Сергунова и, схватив руку Акима, поднес ее к носу. Понюхал и подсунул грязный Акимов кулак к самому лицу стоявшего рядом Ивана:

— Чем пахнет?

— Керосином, — сразу ответил Иван.

— Кайся перед народом, пока дух из тебя не вышиб! — заорал Тимофей.

Лицо Говорка пылало такой ненавистью и злобой, что Аким съежился, отступил от него на шаг. Отступая, натолкнулся на сгрудившихся сзади и вздрогнул всем телом. Всегда наглый, изворотливый, сейчас Аким сник, лицо посерело от страха. Прочтя на лицах людей беспощадную злобу, Аким вдруг рухнул на колени:

— Простите, мужики! Черт попутал. Обидно мне стало…

— Обидно? — пробасил Кузьма Мешалкин. — А если бы село спалил?

— Убить его, окаянного! — рванулся резкий женский голос.

Это было вроде сигнала: толпа зароптала, угрожающе надвинулась, в кулаки сжались натруженные мужицкие руки. Еще минута — и произошел бы самосуд, дикий, необузданный. В ослеплении злобы били бы Акима Кривого смертным боем, как испокон веков бивали главных мужицких врагов — поджигателей и конокрадов, превращая человека в кровавое месиво из костей и мяса.