Та, далекая весна - [41]

— Ну, и струсил тоже, — сразу признался Петяй. — А что ты хочешь? Стрельба, гранаты рвутся. В селе небось все попрятались.

— Трус ты! В комсомоле такие не нужны.

И Петяй понуро поплелся обратно, даже хромать перестал.

Об этом Иван перед вручением комсомольских билетов рассказал Стрельцову.

— Напрасно ты так строго, Иван, — поморщился Стрельцов. — Может, Петяй просто растерялся. Ведь это не шутка — сразу в бой. Конечно, в комсомол принимать его еще рано, но и совсем отталкивать не следует. Человек ведь меняется, особенно если ему всего четырнадцать лет. Не отталкивайте, говорю, от себя, а сумейте перевоспитать. Дайте ему одно, другое задание. Пускай на деле покажет себя…

Вот об этом разговоре и вспомнил Иван, выслушав предложение Кольки.

— Пошли! Найдем Петяя.

Петяй сидел на задах своего двора и строгал зубья для граблей. Иван и Колька присели около на старые дровни. Как положено, помолчали немного, с повышенным интересом рассматривая готовые зубья.

— Ловко у тебя получается, — сказал Колька, поворачивая перед глазами свежеоструганную деревяшку.

А Иван без подхода, сразу начал о деле:

— В комсомол вступать не раздумал?

— Нет. А разве примете? — Петяй с сомнением взглянул на Ивана.

— Это от тебя зависит. Покажи себя как надо — и примем. Ты в церковь ходишь?

— Да ведь тятька… Не так он, как бабка… Я откажусь и больше вовек не пойду. Пускай тятька хоть вожжами, хоть чересседельником…

— Подожди, — остановил его Иван. — Завтра ты к обедне пойдешь.

— Так ведь комсомольцам в церкву нельзя. Нет уж, пусть лучше тятька чересседельником…

— Пойдешь! Для дела нужно. Комсомольцам нельзя, а ты пока не комсомолец — тебе можно.

— Зачем?

— Слыхал, что Евлампий собирается завтра проповедь сказать?

— Бабка говорила.

— Так вот, пойдешь завтра в церковь, прослушаешь проповедь, запомнишь, все потом перескажешь…

Задание Петяй выполнил добросовестно. На другой день сразу после обедни он явился к Ивану.

— Был в церкви?

— А как же! Мамка аж удивилась, когда я сказал, что в церкву пойду. Бабка та от радости целовать кинулась. Облизала всего. Она знаешь какая, бабка-то?

— Меня не бабка твоя занимает, а проповедь, — с досадой прервал его Иван. — Говорил Евлампий проповедь?

— А как же, долго говорил. Сначала про мытаря какого-то рассказывал. Потом про то, что мужики бога забывать стали, что не все в церкву ходят и бог отвернется от них.

— Пускай его отворачивается. Про сельские дела говорил поп? — опять нетерпеливо прервал его Иван.

— Это уже в конце. Говорил — грех великий, что у монашек лошадей отняли. Блага, дескать, от этого не будет. А кто на этих конях пахать станет — урожая не дождется. И бог того покарает, потому нельзя на богово руку подымать. Монашки — слуги господни, а сама мать игуменья навроде как святая.

— Святая она! — недовольно проворчал Иван. — Еще что?

— Потом сказал, что нельзя в сельский мир раздор вносить. Что перед богом все равны. Так, дескать, Христос учил и Советская власть в этом христианского учения придерживается: хочет, чтобы на земле все равными были. Нельзя, говорит, делить крестьянский мир на овец и козлищ. Так делать — противу Христа и Советской власти идти; что так могут поступать только темные люди, смущенные большевиками.

— Ишь ты, куда загнул! О кулаках заботится.

— Вот-вот, — подтвердил Петяй. — Нельзя, говорит, самых уважаемых тружеников, христовых радетелей — так он сказал, — из общества изгонять. На них община крестьянская держалась и будет держаться. А смуты, говорит, всяческие приходят и уходят, и не нужно им поддаваться. Блажен, говорит, муж иже не идет на совет нечестивых.

…— Я ему, долгогривому, покажу совет нечестивых! — вскочил с места Сергунов и от злости сорвал с головы шлем и шлепнул им по столу, после того как Иван пересказал содержание проповеди священника. — Вызову в Совет, и пусть он мне все здесь повторит!

— Не придет Евлампий, пожалуй, в Совет, — засомневался Иван. — Он сюда не заходил даже когда Бакин в председателях сидел.

— Не придет — под наганом приведу, — шлепнул по кобуре Сергунов.

Но Евлампий беспрекословно явился в Совет.

Высокий, стройный красавец с холеным лицом, с черной бородой и пышными волосами без единой сединки, Евлампий держался спокойно, с достоинством. Он вошел, снял черную широкополую шляпу и поклонился:

— Здравствуйте, граждане!

Сергунов не ответил, недобро глядя на священника.

Евлампий словно бы и не заметил этого. Он спокойно прошел вперед, сел на лавку напротив Сергунова, привычным жестом расправил бороду, провел большим пальцем по усам и спросил:

— Вызывать изволили?

— Да, — коротко бросил Сергунов.

— А известно ли вам, уважаемый, что по новым законам церковь отделена от государства и местной власти не подчинена?

Ивану показалось, что Сергунов на какой-то момент растерялся от поповской наглости, но быстро нашелся.

— Я и не приглашал к себе церковь, — усмехнулся он, — вызвал гражданина Боголепского, живущего в селе Крутогорке.

Священник, опустив глаза, только сокрушенно развел руками.

— Воля ваша — ваша власть.

— Так вот, гражданин Боголепский, я хочу знать: почему, по какому праву вы в своих проповедях при всем народе порочите Советскую власть?